Мы — из Солнечной системы

— «В тысячу раз» — литературное выражение или арифметическое?

— Примерно в тысячу раз.

— Хорошо, двадцать тысяч часов на оживление человека. Это ведь немало. Они, молодёжь, не знают, в юности не считают времени, но мы-то с вами понимаем, ум Зарек, что означает двадцать тысяч. При нашем четырёхчасовом рабочем дне человек успевает проработать тридцать — сорок тысяч часов за всю жизнь. Стало быть, если я правильно считаю, придётся вернуться в двадцатый век, к семичасовой работе, чтобы обеспечить всем продление жизни.

— Возможно, я преувеличил,— сказал Зарек с некоторой неуверенностью.— Сначала двадцать тысяч часов, потом всё меньше, наберём мастерство и сократим цифру.

— Нет, вы не пре-у-ве-ли-чи-ли, дорогой профессор. Сократите вы медицинскую работу, но есть ещё не медицинская. Люди перестанут умирать, население будет расти. Пищей его обеспечит ратомика, но останется ещё жилищная проблема. Как вы думаете, сколько часов нужно, чтобы выстроить благоустроенный дом на благоустроенной Венере? Никак не меньше двадцати тысяч. Двадцать да двадцать — сорок. Это удвоение человеческого труда. Все ли согласятся на длинный рабочий день?

— Я уверен, что все согласятся поработать для спасения жизни отцов,— сказал Ким, краснея под взглядом Ксана.

— А я не уверен, юноша. Пожилые-то согласятся, к которым курносая стучит в окошко. А молодёжь не может, не обязана думать о смерти, всю жизнь трудиться с напряжением, чтобы отодвинуть смерть.

— Молодёжь у нас небездумная. И не боится тяжкого труда,— вставила Лада.— Даже ищет трудностей, даже идёт на жертвы, радуется, если может пожертвовать собой. Так было всегда, ещё в героическом двадцатом…

Ксан пытливо посмотрел на неё, на Кима, на Севу.

— Хорошо, три представителя молодёжи готовы идти на жертвы. Спросим теперь старшее поколение. Ум Зарек, как вы считаете: старики пожертвуют собой для молодёжи?

— Всегда так было, ум Ксан. Во все века отцы отдавали себя детям.

— Да, так было. Отцы выкармливали детей, а потом умирали, освобождая для них дом и хлебное поле. Учителя обучали учеников, а потом умирали, освобождая для них место на кафедре и в лаборатории. Это было горько… а может, и полезно. Не будем переоценивать себя. Мы знаем много нужного, а ещё больше лишнего. У нас багаж, опыт и знания, но с багажом трудно идти по непроторённой дорожке. Мы опытны, но консервативны, неповоротливы. У нас вкусы и интересы прошлого века. Что будет, если мы станем большинством на Земле, да ещё авторитетным, уважаемым большинством? Ведь мы начнем подавлять новое, задерживать прогресс. Может быть, наша жажда долголетия — вредный эгоизм? Может быть, так надо ответить этим трём героям: «Молодые люди, мы ценим ваше благородство, но и мы благородны — вашу жертву отвергаем. Проводите нас с честью, положите цветы на могилку и позабудьте, живите своим умом. Пусть история идёт своим чередом». Так что ли, ум Зарек?

Профессор растерянно кивнул, не находя убедительных возражений. Он не решался встать на позицию, объявленную Ксаном неблагородной. Но тут вперёд выскочила Лада.

— Вы чёрствый,— крикнула она.— Вы чёрствый, чёрствый, старый сухарь, и зря называют вас добрым и умным. Считаете часы, меряете квадратные метры, радуетесь свободному пространству. А нам не тесно с любимыми, нам без них не просторно, а пусто. Мы им жизнь отдадим, а не два часа в день. У нас сердце разрывается, а вы тут часы считаете. Чёрствый, чёрствый, сухарь бессердечный!

Она подавилась рыданиями. Сева кинулся к хозяину с извинениями:

— Простите её, она жена Гхора, она не может рассуждать хладнокровно. Я же предупреждал её, просил не вмешиваться.

И Зарек взял Ксана под руку:

— Давайте отойдём в сторонку, поговорим спокойно. Она посидит в беседке, отойдёт…

Но Ксан отстранил его руку:

— Не надо отходить в сторонку. Она права: мы все сухари. Когда женщина плачет, мужчина обязан осушить слезы. Пускай лишний труд, пускай теснота, даже замедление прогресса, но слёзы надо осушить.

И позже, проводив успокоенную Ладу и её довольных друзей, Ксан долго ещё ходил по шуршащим листьям и бормотал, сокрушённо покачивая головой:

— Друг Ксан, кажется, ты становишься сентиментальным. Женщины не должны плакать, конечно… Но ты же понимаешь, какую лавину обрушат эти слёзы. Впрочем, если лавина нависла, кто-нибудь её обрушит неизбежно. Ладе Гхор ты мог отказать, но историю не остановишь. Нет, не остановишь.

Глава 29. Каждый верен себе

Кадры из памяти Кима.

Статуя Гхора, пластикатовая, сборная, разноцветная.

Гхор изображён с повисшей головой, с рукой, вывернутой за спину, в той позе, в какой его затиснули в ратоматор.