Мы — из дурдома

«…Бульба був страшенно впертий. То був один із тих характерів, які могли з`явитися лише тяжкого XV сторіччя в напівкочовому закутку Європи, коли панували праведні й неправедні уявлення про землі, що стали якимимсь супечливими й неприкаяними, до яких належала тоді Україна: коли весь прадавній південь, покнутий своїми князями, було спутошено і випалено дощенту ненастанними наскоками монгольских хижаків; коли, втративши все — оселю і покрівлю, зробився тут відчайдушнним чоловік, коли на пожарищах, перед лицем хижіх сусідів і повсякчасної небезпеки, осідлав він на місчці і звикав дивитися їм просто у вічі, забувши навіть, чи є на світі щось таке, чого б він злякався; коли бойовим палом укрився здавна лагідний слов`янський дух і завелося козацтво — цей широкий гуляцький заміс української натури, — коли всі перевози, яри та байраки, всі зручні місця засілялися козаками, що їм і ліку ніхто не знав, і сміливі товарищі їхні могли відповісти султанові, охочому знати про їхнє число: «А хто їх знає! У нас їх по всьому степу: що байрак[24], то й казак!» Повсяк часна необхідність боронити узграниччя від трьох різнохарактерних націй надавала якогось вільного, широкого розмаху їхнім подвигам і виховала впертість духу. Це був справді надзвичайний вияв української сили: його викресало з народних грудей кресало лиха…»

— Блестяще, пан Грыгор! — воскликнул гуттаперчевый письмэнiк. — Ведь жизнь дается человеку один раз, но…

— …прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно, а было бы денежно и не пыльно! — сказал некто за спиной, а на плечо пана Грыгора, словно удерживая его от необдуманных поступков и детских страхов, легла чья-то волосатая, широкая в запястье рука. — Вiрно, дядя, кажу? Ваша работа конгениальна работам писателя Тюпченко, умершего недавно, но не своей смертью!

— Как это, не своей смертью?

— Вероятно, смерть ошиблась. Либо, если человек живет не своей жизнью, то и умирает, соответственно, не своей смертью. И тэ дэ…

Пан Грыгор сглотнул слюну. Он понял: ночная бабочка-проститутка, улетая утром, не захлопнула за собой дверь, а заказчик, этот наглец, вошел без звонка.

— А я ждал вас после двух, — сказал он, пытаясь разглядеть на экране монитора отражение лица заказчика. — Вы уже прочли эту… сторiнку?

— Давай по-русски и на «ты», — предложил заказчик, убирая руку. — Мы же свои люди. Меня зовут дядя Юра Воробьев. Приготовь-ка, Гриня, кофе, пока я прочту эпизод с гибелью Мосия Шило, но в изложении господина Гоголя…

— Идет! — крутнулся в кресле Гриня. — К чему усложнять! Тебе с коньячком?

Он увидел сидящего на полу по-турецки с томиком «Тараса Бульбы» на коленях седого, благообразного дядю Юру. Тот отмахнулся лишь: все равно-де! Похоже, перевод всерьез увлек старика, а это не могло не радовать Гриню.

2

В самом гудении кофеварки ему слышался сладкий мотив песни «Чому я нэ сокiл? Чому нэ лiтаю?..» Он еще не знал, что есть летающие люди, такие, как дядя Юра, хоть у них и фамилии не соколиные, а воробьиные. «А как это будет звучать в переводе на москальский?» — не терял он времени зря, ибо время — деньги.

Но вдруг — стоп! Он ясно вспомнил, как девушка по вызову на коленях стояла в прихожей, собирая брошенные к ее ногам деньги. Он вспомнил ее большое лицо и размазанную по этому лицу губную помаду, которую он просил не вытирать для усиления ощущений. По телу Грини дружно, как перед грозой, пробежали мурашки: он вспомнил вдруг и то, как зачинял замок, как набрасывал дверную цепочку поверх. И в голове его сам собой возник ответ на вопрос о соколе, в голове зазвучало: «Жопу в горсть — рвать когти! Жопу в горсть — рвать когти!» — и так до бесконечности.