Мы из блюза (СИ)

- Вот что, друг мой, - начал я, открыв глаза.

- Ещё водочки-с? – понятливо кивнул слуга.

- Нет, это позже. Сильно позже. Принеси-ка ты мне кувшин рассолу огуречного, да газету нынешнюю.

- Газету?! – Похоже, плюгавенький мой домовой, явно поклявшийся себе ничему более не удивляться, только что стал клятвопреступником. – Но какую?

- Любую. Но чтоб за сегодня! - отрезал я. – И рассолу мне!

Через пару минут кухонная мымра притащила кувшин рассолу и тарелку с солениями. Не успел я перейти к насыщению подкошенного пьянством организма солями, как вернулся мой дворецкий, победно размахивающей газетой.

- Вот-с, Григорий Ефимыч, нашёл-с! Как есть, сегодняшняя! Эвон, написано: Пятое септембера. Правда, аглицкая она, но вам же, поди, и так сойдёт?

Слегка офигев, я взял номер «Нью-Йорк таймс» от 5 сентября 1916 года, и буркнув «хрен с ним, сойдёт, отдыхай», погрузился в чтение. Минут через пять спохватился, что в комнате стоит мёртвая тишина. Дворецкий, кухарка, ещё пара не встреченных мной прежде слуг и даже пробудившаяся ото сна графиня Клейнмихель – как была, в одной ночнушке, - распахнув рты, в полном обалдении наблюдали, как Гришка Распутин, похмеляясь рассолом и солёными огурцами, вдумчиво изучает «Нью-Йорк таймс». Я могу их понять: зрелище, наверное, эпическое. Откуда им знать, что я, в отличие от Гришки, десять лет отучился в английской спецшколе, да и потом язык не запускал особенно… Наконец, плюгавый дворецкий не выдержал:

- Григорий Ефимыч, чего пишут-то?

- Да про войну всё пишут, - вздохнул я. – Про Грецию, в основном: и немцев оттуда гонят, кого не похватали ещё, и вообще, вступает она в войну на стороне Антанты…

- Свят-свят-свят! – закрестились присутствующие. Причём, скорее всего, не от содержания новостей, а от самого факта, что «старец Григорий» вдруг стал разуметь английский язык.

- Ещё про кайзера германского всякие гадости пишут, - сообщил я, - и про нашего царя-батюшку тоже, но я вам говорить не стану, дабы умы ваши не смущать… - тут я вперил распутинский тяжёлый взгляд в недавнюю соседку по кровати, и, решив схулиганить, произнёс нараспев, отбивая ритм босой ногой:

- А ты, распутная красотка, учись гимнастике скорей.

Как быть желаешь вечно юной, учись гимнастике скорей.

И, упаси Господь, не шляйся

Ты по постелям кобелей!

Короче, иди и не греши более, - строго добавил уже прозой, не снижая тяжести взгляда. Бабища мелко закивала, и, всхлипнув, кинулась одеваться. Я продолжал читать газету двухнедельной давности (вспомнил про зазор календарей!), когда она покинула моё жилище. Прикончил рассол и проверил организм: ничего, жить, кажется, можно. Осталось понять, как именно и что вообще дальше делать. Подумать, короче, надо. А лучше всего я соображаю, перебирая струны, как ни странно.

Прислуга всё ещё молча таращилась на меня.

- Значит, так, друзья мои, - я окончательно плюнул на поддержание образа «старца Григория», всё равно не моё оно, проколов уже наделал, и сколько ещё наделаю. Гори оно огнём, и далее по тексту! Просто буду самим собой! – Значит, так. Мне нужна гитара, скамейка и пустой деревянный ящик.

- Григорий Ефимыч, отец родной, так где ж яё взять-то, гитару-с? Разве, у дворника балалайка была… - похоже, дворецкий, во избежание нервного срыва, такими вопросами как «зачем» и «почему» решил более принципиально не задаваться. Похвально-с!

- Хрен с ней, тащи балалайку. Но гитару добыть, и чем скорее, тем лучше. И не на поиграть, а насовсем.

- Батюшка, да зачем она тебе нужна-то, гитара эта? – не выдержала кухарка. Я вперил в неё фирменный взгляд:

- Чтобы играть. Ещё вопросы?

Вопросов более не последовало. Зато в скором времени принесли скамейку, ящик и балалайку. Взяв это всё, я вышел на лестницу и начал спускаться.

- Григорий Ефимыч! Отец родной! Куда?! – заголосили слуги.

- На улицу, - пожал плечами.

- В исподнем?! – ахнули слуги хором, и пришлось согласиться, что вид не самый подходящий для блюзмена. Впрочем, весь вид Распутина слабо сочетался с моими представлениями о хорошем стиле, но над этим мы ещё поработаем.

Оделся, возобновил выход в люди. На пороге остановился, обернулся.

- Улица наша как называется, напомни-ка? – дворецкому.

- Так Гороховая же! – прошептал он, глядя на меня круглыми от ужаса глазами.

- Иди водку пей. И кухарке налей. – И вышел, придержав дверь.

Кажется, весь мир, включая Гороховую, замер, когда я вышел на улицу.

- Святый старче Григорий! – возопил сидящий у моих дверей нищий. – Благослови мя, многогрешнаго, и подай копеечку убогому!