Мы еще потанцуем

Люсиль трудно было представить свою мать в движении: как она ходит по магазинам, приподнимает подол юбки, чтобы сесть в машину, как наклоняется, чтобы погладить по голове ребенка, как подставляет губы поцелуям отца. При этой мысли в душе Люсиль что-то обрывалось, и она отворачивалась от фотографий. Как этот застывший, печальный пожилой господин мог ложиться с этой изысканнейшей женщиной? Нет, это невозможно, заключала Люсиль, она наверняка приемный ребенок. Это давало пищу фантазиям и мечтам, делало ее еще больше непохожей на других. Не зная материнской привязанности, Люсиль не представляла себе, что такое любовь, и хотела от окружающих прежде всего восхищения.

Ее родители жили в большой квартире на Трокадеро. Отец был инженером. Изобрел что-то такое техническое для автомобильной или авиационной промышленности, Люсиль точно не знала, и на этом сколотил состояние. Огромное состояние, которое вложил в биржевые акции. Результат превзошел все его ожидания. «Налоги забывают про мертвый капитал. А капитал не мертв, он всего лишь дремлет и приумножается без лишнего шума». Как раз тогда он и женился на мадемуазель Орели де ла Борд из знатной, но обедневшей семьи. Их союз длился недолго. Через полтора года после свадьбы Орели умерла, успев произвести на свет девочку, которую, испуская последний вздох, назвала Люсиль.

После смерти жены мсье Дюдеван вернулся в Монруж, район, где он провел детство: только здесь он чувствовал себя дома. Еще ребенком он знал здешнего мясника, кондитера и угольщика, знал салон-парикмахерскую мсье Эрве, табачную лавку и бар на углу; все эти привычные ориентиры успокаивали и ободряли его. Он был гораздо старше жены и потому решил, что уже поздно начинать новую жизнь, и мечтал только провести остаток жизни в покое и мире с самим собой. Он смотрел, как растет его дочь, и не находил в себе сил заниматься ее воспитанием. Переложил его на мадемуазель Мари. А сам больше всего на свете хотел вернуться в прошлое, вновь пережить его в своей душе. Люсиль часто заставала его сидящим на диване в библиотеке, с бледной улыбкой на губах. Он не читал, не слушал музыку, не отвечал на телефонные звонки. Он грезил. «Я погружаюсь в воспоминания, — объяснял он дочке, не понимавшей, как можно целыми часами сидеть и ничего не делать. — Однажды ты поймешь, что весь свой век мы живем чувствами и ощущениями первых двадцати лет жизни. Только они идут в расчет. Только они важны, потому что они формируют тебя. Ты можешь умереть в двадцать лет и прожить целую жизнь. Потом ты будешь постоянно возвращаться в это время. Ты будешь искать повторения юношеских удовольствий, и мук, и разочарований. Ты примиришься с людьми, которые разочаровали или предали тебя. Еще больше полюбишь тех, кто тебя прежде любил. Захочешь вновь пережить былую боль, обратить ее в нежность, потому что это проще, чем постоянно рваться вперед, постоянно за что-то бороться. Чем старше становишься, тем меньше хочется действовать. Мысль замедляется, крутится вокруг одних и тех же вещей, они превращаются в наваждение, убаюкивают или сводят с ума. Меня — убаюкивают». И он вновь начинал грезить наяву, не обращая внимания на дочь. На каникулах Люсиль чаще всего ездила к кузинам (по материнской линии), в фамильный замок в Перигоре, неподалеку от Сарла. Отец спрашивал, нет ли у нее других планов. Люсиль не знала, что ответить: куда можно поехать одной? Как-то летом она решила присоединиться к Филиппу и Кларе, которые ехали в Англию по школьному обмену, но ничего хорошего из этого не вышло. Все время шел дождь, семья, в которую она попала, оказалась весьма противной, и к тому же жить пришлось в шестидесяти километрах от Лондона, в настоящей деревне, где из благ цивилизации были только гипермаркет, открытый общественный бассейн, продавец мороженого и телевизор. На следующее лето она снова поехала в фамильный замок.

Люсиль росла без любви: с одной стороны — безразличный ко всему отец, с другой — гувернантка, которая заботилась о практической стороне воспитания, но соблюдала пуританскую сдержанность в проявлении чувств. Девочка ни в чем не нуждалась, но была лишена самого главного. Когда она подросла и стала встречаться с мальчиками, то обнаружила, что ничего не испытывает. Тогда она сделала вывод, что причина холодности не в ней, а в серости и посредственности ее окружения. Чтобы любить человека, ей нужно было им восхищаться, но ни один знакомый юноша, на ее взгляд, восхищения не заслуживал. Любовь, полагала Люсиль, может возникнуть только между двумя достойными и равными личностями. Она ни капли не верила в романтические теории подруг, твердивших о любви с первого взгляда, от которой бьется сердце, а ладони становятся влажными.