Мы еще потанцуем

Слово звучит так сильно, так страшно, что Клара застывает в ужасе. Аньес и Жозефина тоже молчат, потрясенные признанием Люсиль. Никогда они не слышали от нее таких речей. Они смущенно, растерянно смотрят на нее, потом отводят взгляды. Крутят в руках бокалы и изучают капли жидкости на дне. Тишина. Долгая, невыносимая для Клары тишина. Прошлым вечером, поедая цыпленка «кокоди», она поклялась себе в одиночку выдержать это испытание. Но уже утром позвонила Филиппу, нарвалась на автоответчик. Попыталась поговорить с Жозефиной, но та ушла за продуктами и вернулась только к ужину. Она колебалась. Она была готова признаться. Если бы Жозефина хоть на минуту замолчала, она бы выложила свой секрет, но та болтала беспрерывно, требовала вина и колбасы, хохотала без причины. Разглядывала черную грязь, извлеченную мастером из «Дарти», растирала ее в пальцах. Кривляясь, спрашивала: «И как мужик? Клевый, нет?». Клара замкнулась в себе, в своем молчаливом неодобрении. Она почти ненавидела Жозефину за черствость, злилась, что подруга не чувствует ее смятения, — но ответила, сама того не желая: «У него джинсы так низко на бедрах висели, что трусы видно!». Жозефина запрокинула голову и разразилась хохотом. Хохотом злобной самки, которая издевается над всем мужским полом, лишает его всякого достоинства, хохотом жены, которой пренебрегает муж и которая жаждет мести! И гнев Клары усилился вдвое. Гнев и стыд за ту часть себя, которая ей самой не нравится: ах, ты смотрела на его джинсы? А как же, смотрела и заметила, какие трусы вылезают из джинсов, синие хлопковые трусы, ты еще подумала, что такие трусы продаются в супермаркетах, что, наверно, жена ему купила эти трусы заодно с продуктами. И какую-то долю секунды ты презирала этого славного малого за такую ерунду. Он потерял право быть героем твоего романа… А еще гнев на Жозефину, которая заполонила собой все вокруг и лишила ее возможности выплеснуть свое смятение. Лишила хотя бы минутного штиля, того умиротворяющего молчания, какое располагает к откровенности, позволяет сменить тон, сказать простыми словами очень важную вещь.

Клара никак не может унять дрожь. Она обхватывает себя руками, баюкает, но страх оказывается сильнее. Страх перед самым худшим. Страх, что ее любовь, их любовь, завершится трагедией. А если он солгал ей? Если он уже знал, что заболел, и не осмелился признаться? Поэтому-то она сегодня и позвонила Филиппу. Что, если Рафа хотел поберечь ее, подготовить? Не сказал ей всю правду? Она закрывает лицо руками и тяжело вздыхает.

— Клара! — восклицает Жозефина. — Что-то не так?

Клара приходит в себя и смотрит на подругу во все глаза. Ложь только все запутает. Она это знает, она сама всегда требует правды. Ей хочется кому-то довериться, чтобы не чувствовать себя одинокой. Чтобы привести в порядок мысли. И все же она колеблется. Спрашивает себя, по силам ли им выслушать то, что она собирается рассказать?

Теперь они все трое повернулись к ней. Больше некуда отступать, она устала притворяться. Ее выдает собственное тело, его судорожная дрожь.

— Думаю, я должна… Ну… Мне надо сказать вам одну вещь…

— Что-нибудь веселое, надеюсь, — говорит Жозефина, — а то я чувствую, как помаленьку превращаюсь в неврастеничку. Шампанское еще осталось?

— Да нет, не слишком-то веселое…

Она спрашивает себя, как сформулировать фразу. Ей кажется, что она вступает в сговор с дьяволом. По очереди смотрит на подруг: наверно, они уже никогда не будут смотреть на нее такими доверчивыми глазами.

— Вчера Рафа приходил ко мне поужинать и…

— Между вами все кончено? — нетерпеливо перебивает ее Жозефина.

— Он женится? — шепчет Аньес.

— Нет, — обрывает их Клара, встает и поворачивается к ним спиной.

Может, так легче, если не видеть их лиц. В окне напротив комната украшена к Рождеству. Понятно, нормальная семья. С детьми, которые нарядили елку и поставили ясли, украсили комнату, зажгли на подоконнике маленькие свечки.

— Вы помните Дорогушу?

— Сильви Блондель? Секс-бомбу, которая торговала своими прелестями? — спрашивает Жозефина, выпячивая губы, словно откусывает пирожное.

Клара кивает.

— Я ей восхищалась… — продолжает Жозефина, оборачиваясь к Люсиль и Аньес. — Она меня буквально завораживала… У нее была такая походка, знаете, вихляющая… Она словно танцевала, выписывая восьмерки грудью, бедрами, ягодицами…

— Да, я ей тоже восхищалась… — тихо отвечает Клара.

— Меня поражала ее жизненная сила, она своей жизнью управляла железной рукой. В четырнадцать-то лет! Когда мы все еще были сентиментальными девчонками, падали в обморок от одной мысли о первом поцелуе, она уже крутила мужиками, как хотела. Да, Сильви Блондель — это что-то! По-моему, в какой-то момент я даже хотела ей подражать… Все-таки здорово она их всех поимела!

— Да, но она в итоге попала сама…

— Что ты хочешь сказать? — пугается Аньес; для нее Сильви Блондель была воплощением грешницы, Марии Магдалины, в которую бросают камень.