Музыка моего сердца

Фигаро. Ежели принять в рассуждение все добродетели, которых требуют от слуги, то много ли, ваше сиятельство, найдётся господ, достойных быть слугами?..»

Что же рассказывает Фигаро о себе?

«…Я радовался хорошей погоде, не сетовал на дурную, издевался над глупцами, не клонил головы перед злыми, смеялся над своей бедностью…»

Да это почти Фаринелли! У него четыре «комбинации» за полчаса! Такой человек должен ворваться на сцену как вихрь! «“О-ля-ля-ля”… Ах, чёрт возьми, как можно поднять на ноги весь зрительный зал! И римская полиция не видит здесь ничего опасного? Ха-ха-ха! Стербини! Послушайте, Стербини! Где вы?» — «Почему вы ничего не делаете?» — «Как? Я ничего не делаю?! Синьор, вы сошли с ума! Я работаю с утра до вечера, а вы до сих пор копаетесь над либретто!» — «Написали? Дайте его сюда! Какую оперу? “Севильского цирюльника”, конечно! Ну, слава богу, я вижу, что вы кое-что сделали… Неужели нельзя было сделать это на прошлой неделе? Итак, первый акт…»

* * *

Рим пел в этой опере — суматошный, болтливый, предприимчивый, весёлый, хитрый, энергичный город.

Стербини сделал всё, что мог, чтоб опера была безопасной. Язвительные замечания Фигаро исчезли. Вместо них появились стихи.

— Не бог весть что, — ворчал Россини, не вставая с дивана и вертя в руках мелко исписанные листки, — но хорошо, пусть слова другие, музыка сделает своё! Внимание, синьор Стербини, вначале мы покажем наёмную серенаду с гитарами… а потом мы дадим место нашему другу Фигаро! Вот его выход, послушайте!

Россини сыграл несколько тактов на фортепиано.

— Маэстро! — удивлённо проговорил Стербини. — Это же тарантелла!

— И прекрасно!

— Но это буря! Ураган! И такой выход для мошенника-слуги!

— Ойме! Я не Паизиелло, у меня Фигаро не слуга-мошенник. Он талантлив! Он не спит, он замышляет, он действует, он делает людей счастливыми! Ах, если б найти хорошего певца!..

— Герцог, кажется, договорился с Луиджи Дзамбони…

— Это победа! А Розиной мы сделаем не кривляку Маланотте, а Джельтруду Ригетти!

— Она слишком мала ростом!

— Зато умна!

— Но что скажет герцог? Он поклонник Маланотте.

— Я пишу оперу не для герцога, а для Рима!

По слухам, опера «Севильский цирюльник» была написана за тринадцать дней. Когда у композитора Доницетти спросили, верит ли он этой легенде, он пожал плечами.

— Верю, — сказал он. — Россини ведь так ленив!

И однако Россини был не так уж ленив. Он сочинял как одержимый. Он перебрасывал черновые нотные листы переписчикам, которые сидели в соседней комнате. Он звал к себе Стербини ночью и заставлял его переделывать текст на ходу. Певца Дзамбони поселили рядом с автором. Певец на ходу разучивал арии нового Фигаро.

Нет, маэстро Россини был не очень ленив! Он часами сидел за плохо настроенным фортепиано в фойе театра Арджентина и заставлял певцов (особенно певиц) петь так, как написано в нотах. Ибо итальянские певцы и певицы того времени считали, что композитор — их слуга и должен писать так, как им, артистам, удобнее.

— Маэстро! — кричала Ригетти. — В этом месте у меня должна быть фиоритура! Я должна показать свой голос полностью!

— Успокойся, дорогая Джельтруда, — отвечал Россини, — я напишу для тебя другую оперу, где ты полностью покажешь свой голос.

— Я хочу сейчас!

— А я не хочу!

Джельтруда швыряла нотный лист на пол.

— Я ухожу немедленно!

— И я тоже!

Тут раздавался хор мужских голосов — все бросались уговаривать Ригетти.

— Она разгорячилась! Ей нужно пустить кровь!

— Наоборот, ей нужна горячая ванна для ног!

— Дайте ей слабительное, и всё пройдёт, — советовал бас Витарелли.

— Джельтруда, не повторяй капризов синьоры Маланотте, — сухо говорил композитор.

И Джельтруда умолкала. Она не могла допустить, чтоб её считали похожей на Маланотте!

Первые два действия были готовы к 20 января, третье — к 6 февраля.

Через два дня Бомпиани ворвался к композитору и прижал его к груди.

— Да хранит вас мадонна! — воскликнул он. — Опера сделана, герцог в восторге!

— Герцог в восторге, — повторил Россини. — Теперь посмотрим, что скажет город…

* * *

20 февраля театр Арджентина был битком набит. В зале стоял шум. Читали вслух либретто, в котором опера называлась «Альмавива, или Тщетная предосторожность», и было сказано, что эта опера поставлена с полным уважением к знаменитейшему маэстро Паизиелло и что маэстро Россини никакого духа соперничества не имеет.

— Посмотрим, как этот молодой человек начудил! Смотрите, сколько медных инструментов! Санта Мария! Да это военный оркестр!

— А посмотрите сюда: «Либретто Стербини с новыми рифмами, приспособлено для современного итальянского музыкального театра»… Стербини! Этот рифмоплёт тоже «современный»?

— Нынче все современные… Клянусь вам, что вы услышите в музыке мяуканье и барабанный бой! И кого-нибудь обязательно будут высмеивать — священников, стариков, благоразумных граждан…

Выходя в оркестр, Россини уже чувствовал, что сегодня без скандала дело не обойдётся. Обычно оркестровое вступление начиналось под сильный шум в зрительном зале.

Здесь, при появлении маэстро, сразу воцарилась тишина. Все лорнеты направились на композитора.