Музыка как судьба

Таков же и Стравинский — весь костюмированный, маскарадный, в самых разных костюмах от Русского мужика (на которого тогда был большой спрос. Чувствовалось, что он выходит на сцену, но еще не понимали, что он натворит, не понимали, как он может быть страшен, думали, что он просто грязный, вонючий, тупой, словом — самый непривлекательный) до «Пульчинеллы». Любопытно, что шут вошел в моду в начале ХХ века не только в музыке (Стравинский — Фокусник, Петрушка), Прокофьев, Шимановский, Дебюсси (Менестрели, Генерал Левайн — эксцентрик), но и Блок («Балаганчик»), Шницлер, Русский Модерн — театр, Кровавый шут — Мейерхольд, позднее Гексли (Шутовской хоровод)" и многое другое. Сейчас не вспомнить! А. И. Константиновский познакомил меня с Домье, заново пробудил интерес к Франции, Импрессионистам, которых я любил с первого знакомства, кроме Пикассо (хилый мальчик на шаре) и др. Это мне всегда не нравилось своей холодной измышленностью, бездуховностью, бессердечием. Так это и осталось мне до сего дня чуждым и противным моему существу. Тогда как Мане, Писсарро, Сислей, Ренуар, Сезанн, потрясающий душу Ван Гог (сын, оказывается, проповедника и сам проповедник), Дега и даже певец Порока — горбатый Лотрек писали с любовью к жизни. Это были художники-христиане. Человек для них — главное. В противовес им Брак и Пикассо чужды Красоте Человека, Красоте Природы. Они певцы мертвого мира, главное для них — Вещь, мертвая материя, с которой можно делать все, что угодно: разложить ее на куски, на элементы. Это искусство распада, разложения, но не гнилое, а наоборот — здоровое, бездушное, ибо не органическое, там нечему гнить. Оно мертвое как пластик, как жестяная консервная банка. В этом искусстве нет разложения и гибели, наоборот, это здоровое и даже сильное своей бездумностью, механической мускулатурой, сознательной "бесчеловечной идеей жизни. Это — голый материализм. Голая материя, но не природа, не дерево, не земля, не то, что дает жизнь. Такое искусство старается и человека изобразить как куклу, как предмет, механическую марионетку. Оно страшно именно своей бездушностью, видимой похожестью на искусство, все элементы которого оно старается тщательно сохранить и даже усовершенствовать (и достигает здесь результатов), но лишив их главного — жизни, души, внутреннего их содержания, того, ради чего всегда создавалось искусство. Художники такого типа, как правило, чрезвычайно самоуверенны, лишены и тени Гамлетизма, а он-то и есть неотъемлемое качество художника настоящего. Я вспоминаю комнату Сезанна в его доме (Экс-Прованс), где выставлены картины, собранные из клочков холста, разорванного неудовлетворенным своей работой мастером. Современный художник этого не сделает. Он уверен, что каждый его мазок, каждый карандашный след, оставленный им на бумаге, — ценность. Сомневаюсь, что Пикассо и другие выбросили хоть бы лист своей работы. 97