Мусоргский

Хор звучал рядом с произведениями Баха, Берлиоза, отрывками из «Рогданы» Даргомыжского, увертюрой Балакирева «Король Лир». После концерта знакомый Мусоргского, ротмистр лейб-гвардии кирасирского полка, представил ему юного воспитанника родной alma Mater, Школы гвардейских подпрапорщиков. Николай Иванович Компанейский уже имел поползновения марать нотную бумагу. На концерт пришел, поскольку воспитанники Школы, увидев на афише фамилию бывшего выпускника, уже готовы были задирать нос: «Мы, гвардия, не то что армейские». Но хор Компанейскому не понравился. Он, похоже, был смущен такой ситуацией. А тут ротмистр указал на человека, что стоял у колонны на верхней ступени… «И я увидел среднего роста молодого франтика, не скажу — привлекательной наружности. Курносенький, с выпученными глазами, красненькие щечки, слегка курчавый, сущий петушок, притом задорный. Я готов уж был отказаться от представления, но было поздно, мой приятель заговорил с ним. Передо мной стоял очень изящный, с иголочки одетый аристократ. Сжатые губы, руки в сиреневых перчатках, утонченные манеры, разговор сквозь зубы в пересыпку французских слов — все это придавало ему вид великосветского фата, но в то же время было у этого аристократика что-то весьма симпатичное и несвойственное пошлой среде. Быстрая смена в выражении лица, то строгое, то смеющееся с полною откровенностью, рельефные изменения интонаций и ритма речи, широкий диапазон голоса, порывистые движения, вызывающий вид — и вслед за тем какая-то робость и застенчивость — изобличали крайне нервную его натуру и кроткий характер» [44].

Только чуткий наблюдатель мог за внешней светскостью разглядеть живое содержание. Но кем становился Мусоргский, пока еще не мог увидеть никто.

Стасов вспомнит, как тут же, на концерте, познакомился с Тургеневым. И тот начал ругать русскую музыку, заодно и хор Мусоргского: «Что за самообман, что за слепота, что за невежество, что за игнорирование Европы!» [45]

Оценка исключительной точности. Только произнесена с раздражением. Хотя то же самое — «игнорирование Европы» — можно было произнести иначе. В отзывах критики по поводу хора разыгралась маленькая драма. Для Серова, автора «Юдифи», который не упускал возможности бросить злое слово в адрес новой русской школы, хор совершенно «незамечателен». Кюи, разумеется, расхвалил, хоть и с оговорками, но в пылу нескончаемой полемики с Серовым позволил себе и колкость: «Первые такты как будто несколько напоминают начало воинственной песни Олоферна, но это чисто внешнеесходство, сейчас же бесследно исчезающее. По характеру своему (еврейский хорал в середине) хор этот довольно однороден с ассирийской музыкой г. Серова, но несравненно более музыкален; вставленный в „Юдифь“, он стал бы ее украшением и едва ли не самым лучшим нумером» [46].

Тут уже встрепенулся Феофил Толстой, «Ростислав»: «Как после этого отнестись нам к Мусоргскому? Мы с удовольствием приветствовали бы его как начинающего композитора, изобличающего и познания и дарования; но вдруг узнаем, что он одним небольшим хором пятиактную „Юдифь“ за пояс заткнул!»

Из всех критиков брюзга Тургенев оказался, все-таки, самым проницательным. Мусоргский ставил себе задачу невероятной сложности: не только в темах, но и в самих законах музыкальных идти по не-европейскому пути. Это он и попытается сделать ближайшим летом.

* * *

В июне он был отчислен за штат Главного инженерного управления. Осенью это с неизбежностью должно было обернуться нехваткой средств. Но пока он мог отдаться вольному сочинительству.

Вместе с семьей брата Мусоргский живет на мызе Минкино. Сначала, словно для разгона и как воспоминание о «Сеннахерибе», быстро закончена «Еврейская песня» на слова Мея. Следом берется за давний свой замысел — «Иванову ночь на Лысой горе».