Мушкетерка

Однако место в Академии позволит мне попасть в Париж. А Париж — это мушкетеры: единственные в мире люди, которые могут мне помочь. Если я смогу скрывать свою болезнь достаточно долго, если мне удастся утаить причину, по которой я хочу — точнее, мне нужно — находиться в Париже… тогда, быть может, мадам де Тревиль представит меня важным вельможам, и, быть может, я обрету союзников, которые сведут меня с высокопоставленными лицами Дома короля. Им нет дела до того, что моя семья небогата и не сумеет щедро заплатить им. Все, что для них важно, — узнать правду о смерти брата по оружию. Именно так поступил бы он сам.

Если я поеду в Париж, я смогу выяснить, что на самом деле случилось с папой.

Мой отец хотел, чтобы я исполнила долг чести. И я исполню. Даже если все это время — когда он учил меня фехтованию, когда говорил мне быть храброй — он на самом деле считал меня неспособной найти собственный путь, как и моя мать. Даже если мое сердце исполнено боли и ярости.

— Хорошо… я поеду.

Удивленные глаза матери наполнились слезами. Она сжала мою руку раз, другой и тем решила мою судьбу.

Таня. Таня. Таня.

Выйдя из салона, я прижалась пылающим лицом к закрытой двери, вдохнула полной грудью его голос.

— Я люблю тебя, Papa, — прошептала я. — Скажи, как мне простить тебя за это. Потому что я не могу ненавидеть тебя всю оставшуюся жизнь. Я просто не могу.

Но голос молчал.

Глава восьмая

Удивительно, как целая жизнь может уместиться в одном дорожном сундуке.

Туда вошли все вещи, которые делали меня мной. Хотя они совсем не отражали моей сути. Для начала — книги. Запасная пара туфель, неоконченная вышивка. Укладывая в сундук красивое голубое платье с вышивкой, я представляла себе голубые глаза. Но их взгляд не был добрым, скорее гордым и надменным.

Шпага, которую я хранила у себя в комнате, ехидно глядела на меня из угла. У леди не может быть причин держать при себе оружие. Его невозможно хранить в шкафу среди изысканных атласных платьев и издевательски тугих корсетов. Кроме того, это вопрос приоритетов. Быть женщиной — значит оставаться мягкой, хрупкой и уязвимой. Защищать жену — мужская работа. А если она держит при себе оружие, значит, считает супруга неспособным выполнить свой долг.

Но у меня-то не было мужа. Пока что.

Схватив шпагу, я почувствовала, как она становится продолжением моей руки, словно кожа приросла к стали. Гарда была выполнена весьма искусно и представляла собой узор из закручивающихся в спираль листьев, таких тонких, что они напоминали кружево. Моя шпага была легче многих и прекрасно подходила к моему телосложению. Несмотря на гнев, который охватывал меня всякий раз, когда я думала об отце, передо мной все равно вставали воспоминания: как он впервые дает мне в руки деревянный тренировочный меч, как мой смех порхает под стропилами конюшни, как четырехлетняя я бегу по неровным половицам, присыпанным соломой и залитым солнечным светом. А потом — тот день, когда он впервые дал мне настоящую шпагу вместо тренировочной. Как он улыбнулся, поднес ее к свету и даже поклонился, произнеся:

— Мадемуазель, ваш клинок.

На какой-то миг папина фирменная улыбка отразилась на лезвии моей шпаги. Но сразу же исчезла. Я была одна. Я положила шпагу в сундук.

— Таня? — В дверях стояла мама. — Как ты?

На меня накатила мучительная волна изнеможения.

— Таня?

— Со мной все будет хорошо.

Она смотрела будто не на меня, а сквозь меня.

— Позволь помочь тебе.

— Кучер может…

— У меня достаточно сил, чтобы помочь тебе дотащить этот сундук. — Она схватилась обеими руками и налегла всем телом, чтобы сдвинуть сундук с места. Я поспешила на помощь. Может, поломанная дочь и сломленная мать и не составят вместе одного целого человека, но мы справились.

Она осторожно встала, распрямила спину и разогнула покрасневшие от напряжения пальцы. Когда мама выпрямлялась, ее плечи вздрогнули под платьем. Она казалась такой худенькой. Такой хрупкой.

Моя мать могла бы заставить меня остаться с ней. Могла бы порвать письмо и решить, что дочери лучше быть со своей матерью. Но отец хотел дать ей свободу, возможность жить, не переживая все время за меня. Вот что она — он — они думали обо мне. Нет, нет. Papa любил тебя. Maman любит тебя.

Однако же я чувствовала, будто разрываюсь на части, и ощущала боль в месте разрыва. Если бы только я не была такой. Если бы меньше была собой.

Прошло две недели с тех пор, как не стало папы. Мама написала мадам де Тревиль в тот же день, когда получила мое согласие. Ответ пришел вчера: мне нужно было прибыть в Париж не позднее чем через две недели.

— У меня для тебя кое-что есть. — Голос матери ворвался в мои мысли. У нее на ладони лежал папин золотой перстень с печаткой. — У меня останется печать. Он хотел, чтобы этот перстень был у тебя. Он никогда не брал его с собой в поездки — слишком уж ценная вещь.

— В письме он об этом не упоминает, — удивилась я.