Мушкетерка

— Мадемуазель де Батц! Простите, я вас не заметил! — Анри почти каждый день мелькал в доме: забирал и доставлял корреспонденцию, бегал по поручениям мадам де Тревиль — я диву давалась, как он все успевает со своей учебой. Я знала, что у него есть своя комната на первом этаже. Мадам де Тревиль однажды сказала что-то о приличиях и о том, что в доме живут четыре молодые девушки, однако из всех домочадцев Анри был самым безобидным.

— Месье Анри, — отозвалась я. Называть его месье де Тревиль было бы чересчур странно. — Ваша тетя сейчас беседует с Арьей, она…

— На самом деле я искал вас!

Несмотря на все мои усилия, я ощутила, как вспыхнули щеки. Даже боль ненадолго утихла.

— Меня? Но зачем?

Анри полез в сумку. Внутри царил хаос: помявшаяся булочка, огрызки перьев, кусочки угля, пропорциональный циркуль для замеров, книги по философии, которые, по его словам, он читал, чтобы практиковать английский: Томас Гоббс, Фрэнсис Бэкон…

Анри на мгновение замер, держа в руках свиток бумаги, его лицо осветила застенчивая улыбка.

— Молодые провинциальные картографы всегда присылают Сансону свои работы в надежде, что он замолвит за них словечко перед другими мастерами в Париже, а если повезет, то и возьмет их в подмастерья. Он сваливает плоды их усилий в кучу, которую никогда не удосуживается разобрать, ведь какое ему дело до их труда, — усмехнулся он, — однако поглядите, что я нашел.

Я развернула свиток. У меня ушло несколько секунд на то, чтобы узнать переплетение улиц и лес, подступающий к границам деревни, и поля, переходящие одно в другое по всему листу. Края свитка были украшены бордюром из местных растений. Я угадала очертания подсолнуха. Люпьяк. Дом.

Мне не хотелось расплакаться прямо перед Анри. Нельзя показывать ему свои слезы. Я повторяла это про себя раз за разом, хотя глаза щипало.

— Это очень красиво, но я не могу ее принять. Она мне не принадлежит.

— Но вы должны, — настаивал Анри. — Тетя рассказала мне, как далеко от дома вы оказались. И мы решили сделать дом чуть ближе к вам. Как я уже сказал, Сансону она не нужна.

Его взволнованное лицо расплылось, потому что на глаза мне все-таки навернулись слезы. Секунду спустя Анри протянул мне платок. Что же за проклятие на меня свалилось — плакать перед каждым юношей, с которым я знакомлюсь?

— Спасибо, не нужно. Я в порядке.

— Нам всем иногда надо поплакать. — Его взгляд задержался на моих руках, на тонких шрамах, пересекавших ладони, прежде чем вернуться к моему лицу. Шрамы были совсем бледными, не грубыми, незаметными никому, кроме меня. По крайней мере, мне так казалось. Я на это надеялась. — Так что, — Анри снова вздохнул, расправив плечи, — прошу вас, возьмите.

У меня в груди потеплело. Я взяла платок.

— Вот и чудесно!

Я заморгала:

— Что чудесно?

Анри смущенно потер затылок. В конце концов он ответил:

— Вы улыбнулись! Настоящей улыбкой наконец-то — думается мне, она настоящая. Вы так мало улыбались с тех пор, как приехали. И казалось, что это было не от души.

В ту ночь я засыпала, положив карту на подушку рядом с собой.

На вечерних занятиях спрятать слезы было сложнее. Как объяснить, почему у тебя увлажнились глаза, когда ты разучиваешь шаги бурре или пытаешься усвоить, как правильно обмениваться взглядами с мужчиной. Если делать это слишком часто, можно его оттолкнуть, если слишком редко — показаться незрелой… необходимо найти золотую середину — этому мне еще предстояло научиться, — освоить кокетливый танец на грани интереса и безразличия. Мы должны были создавать у наших объектов иллюзию, что наше внимание может переключиться в любой момент, что им придется постараться, чтобы обратить его на себя.

— О, мадемуазель, — произнесла Теа низким мужским голосом, звучавшим до ужаса комично, и подбоченилась, — я вас раньше не встречал. Ах, ваши глаза, они цвета деревьев… стоп! — сбилась она и вышла из образа. — Деревья ведь зеленые и коричневые, не годится. Начнем с начала?

— Месье, — рассмеялась, а точнее, захихикала я, — вы так щедры на комплименты!

— Нет! Нет! Это никуда не годится! — заругалась мадам де Тревиль. Салон был весь залит послеполуденным солнечным светом. За окнами дети бегали кругами, топали по лужам, оставшимся после ночного дождя, и визжали, когда кучера проносившихся мимо экипажей с проклятиями объезжали их, чтобы избежать столкновения. Две недели в Париже — и я уже начала понимать звуки этого города, хотя они пока что были непривычными.

Щеки у меня вспыхнули, и я схватилась за спинку стула, пока мадам де Тревиль перечисляла мои ошибки: слишком высокий тон, слишком глупо, слишком многословно.

— Мне не нужна еще одна Теа — или Портия, или Арья, раз уж на то пошло. Мне не нравится эта вымученность — лучше уж пусть в тебе сквозят невинность и волнение. Мы хотим сделать из тебя более привлекательную версию тебя самой, а не кого-то другого. Понимаешь?

Я попыталась ответить, но из-за грохота в голове и прилива крови к щекам пришлось сесть на стул. Мадам де Тревиль выглядела так, будто собиралась тяжело вздохнуть, но передумала.