Мушкетёр

– Друг мой, ты находчив и остроумен, но впредь, если ты будешь упражняться в остроумии со мной, твое здоровье может изрядно пострадать, – и я внушительно покрутил кулаком перед его носом.

Не знаю, действительно ли он испугался трепки или притворился испуганным. Во всяком случае, когда хозяин подал нам анжуйского, Мушкетон не рискнул протянуть руку к бутылке до тех пор, пока я, смилостивившись, не кивнул ему.

Выпив вина, он снова заговорил о своем отце.

– Ах, сударь, мой отец был поистине великим человеком! – сказал он. – Я многому у него научился – и выслеживать зверя, и ставить силки, и – что уж тут скрывать – уходить от егерей.

– Он, значит, тоже браконьерствовал в здешних местах? – спросил я.

– Нет, сударь, отец мой родом из Нормандии. А здесь я оказался случайно.

Из дальнейшего выяснилось, что отец моего доброго слуги был самым настоящим разбойником, выходившим на большую дорогу с дубинкой и мушкетом.

– Он был очень силен, господин Портос. Конечно, послабее вас, – добавил Мушкетон, уважительно поглядывая на мои кулаки, – но все равно, весьма силен. А еще он был очень богобоязненным человеком.

На замечание относительно того, что богобоязненность плохо сочетается с грабежом ближних, Мушкетон ответил, удивленно хлопая глазами:

– Но как же, сударь! Я несколько раз читал Святое Писание и, уверяю вас, ни слова не нашел там насчет того, что будто бы католику следует считать гугенота ближним!

– Так твой отец был католиком и грабил только гугенотов? – догадался я.

– И да, и нет, – Мушкетон почесал в затылке. – Вообще-то он грабил и тех и других, но, как бы это сказать… Видите ли, он был человеком сомневающимся, как всякий, обладающий быстрым умом. Временами ему казалось, что истина – на стороне гугенотов. И тогда он, разумеется, обирал только католиков, считая их папистами и лицемерами. Но иной раз он начинал чувствовать, что к истине ближе взгляды католиков, и тогда объявлял гугенотов еретиками и предателями. Ну и. – он развел руками.

– Понятно, – я почувствовал искреннее восхищение широтой взглядов этого человека. – Скажи-ка мне, ты, как я понимаю, тоже сомневаешься в том, что истина всегда на одной стороне?

Мушкетон вздохнул.

– Нет, сударь, – грустно сказал он. – Воспитание не позволяет. Отец вырастил меня добрым католиком. А брата – таким же добрым протестантом. Не знаю, где он сейчас, но надеюсь, что он жив. Возможно, добрался до Ла-Рошели. Там ведь сейчас много гугенотов.

– Мушкетон, – сказал я серьезно, – а ведь мы, если окажемся в армии, можем попасть под Ла-Рошель. Я слыхал, что его величеству не нравится протестантская крепость. И тогда именно твоя пуля может оказаться смертельной для твоего брата.

– Что же, если придется стрелять – будем стрелять, – меланхолично ответил Мушкетон. – Просто в таком случае я постараюсь ни в кого не попасть. Это не трудно, нужно только целиться как следует.

После ужина мы расположились на ночлег. Хозяин устроил нас в большой комнате над харчевней. Кровать занял я; Мушкетону пришлось довольствоваться охапкой сена, накрытой плащом. Он нисколько не роптал, растянулся – и тут же уснул. А вот я, несмотря на удобство, долго не мог уснуть. Темнота вновь вернула мои недавние воспоминания. И вновь перед моими глазами вставали картины недавнего прошлого – подземная комната с полом, покрытым слоем песка, раненый незнакомцем отец, странное платье, хранившееся в сундуке.

Бодрствование перешло в сон, а во сне я фехтовал с каким-то многоруким чудовищем, которое всякий раз оказывалось у меня за спиной, – и так до тех пор, пока Мушкетон не разбудил меня, крепко взяв за плечо.

Утром, по совету моего нового слуги, я сторговал у хозяина постоялого двора пегую кобылку, старую, но резвую. Действительно, глупо было появляться в Париже вдвоем на Вулкане; заставлять же доброго малого сбивать себе ноги на долгом пути было слишком жестоко.

На мой взгляд, заплатив за старенькую лошадь двенадцать экю, я переплатил; Мушкетон компенсировал наши убытки десятком бутылок отличного вина, которые он, по его словам, позаимствовал в погребе, пока я вел торг с хозяином. Признался он в этом лишь тогда, когда мы удалились от постоялого двора на четыре лье; я же поначалу не обратил внимания на невесть откуда взявшиеся объемистые сумки, притороченные к его седлу.

В дороге я вспомнил о нашем вчерашнем разговоре на богословские темы и спросил, неожиданно для самого себя, какого мнения мой слуга о евреях.

– Сударь, – проникновенно ответил он, – да хранит нас Бог от этих исчадий дьявола!

Меня неприятно кольнули его слова, и я поинтересовался, имел ли он опыт общения с теми, о ком отозвался столь неприязненно.