Муравьиный лабиринт

Учился Макар на конюха довольно долго. Участковый от огорчения даже заболел, потому что машины царапали, как и прежде, а свалить это было уже не на кого. Баба Валя почти оттаяла душой и начала даже изредка улыбаться, когда внук появился снова. Он был мрачный и злой, сразу ушел к себе, а на все вопросы орал в ответ. Баба Валя сразу мелко закрестилась, пошла на кухню и долго плакала. Ей было ясно, что у него все плохо и с конюхами что-то не сложилось. Ну а дальше все пошло как и прежде. Уже через неделю снова стал наведоваться участковый. Якобы на Макара наорал какой-то мужик, утверждая, что он поджигал что-то на детской площадке, а ночью у этого мужика кто-то «расписал» гвоздем новую машину.

«Я на площадке ничего не жег. Все он врет». – «А машину ты расписал?» – «Вы видели, что я?» – «Тебя камера подъездная сняла!» – «Правда? А запись посмотреть можно?»

Участковый ушел, плюнул.

«Смотри, парень, доиграешься!»

* * *

В тот мартовский вечер баба Валя примчалась домой в половине одиннадцатого. В сумке у нее лежали десять бутербродов с красной рыбой. В театре нередко промахивались, делали больше, чем успевали продать, хранить не разрешалось, а буфетчица ходила у бабы Вали в знакомых.

Она открыла дверь своим ключом, прислушалась не дыша. В коридоре было темно. Подкралась к комнате внука, приложила к щели ухо. Тишина, но свет пробивается. Значит, лампа на столе горит. Спит, что ли, или ушел?

Позвала тихо:

– Макар! Ты тут, что ли, я не пойму? Макарушка!

– Чего тебе?

– Кушать будешь? Я рыбки принесла.

– Отвали!

Баба Валя что-то бормочет и шаркает на кухню. Она довольна. Макарушка хотя бы дома. А раз дома, то, может, обойдется. Хотя бывает, он и среди ночи куда уйдет. И слова ему поперек не скажи – только хуже. Он и маленький такой был. За ухо его дернешь, пусть и за дело, а он пойдет в туалет и дверь порежет или цветы на кухне зальет «Кротом» для прочистки труб.

Макар сидел за столом и, склонившись над ним, чем-то сосредоточенно занимался. Лампа отражалась в оконном стекле. Со стороны казалось, что он чинит часы или процарапывает гравюру. Или делает что-то другое, такое же мелкое. Он, и правда, делал нечто кропотливое. Раскаляя зажигалкой иголку, пытал свою золотую пчелу, примотанную скотчем к линейке.

– Сдохни! – уговаривал Макар, прокручивая колесико зажигалки. – Сдохни или улети! Уяснила?

Пчела снова прилетела вчера, и выпроводить ее не удалось. Он дважды выбрасывал ее в окно, на мороз, и захлопывал форточку, но не проходило и часа, как пчела опять попадалась ему на глаза. То ползла по сахарной банке на кухне, то, литая и тяжелая, обнаруживалась в обувной коробке на скомканной бумаге.

В третий раз Макар не поленился. Долго шел пешком, добрался до гаражей, протиснулся в пропиленную ограду и стоял у изгиба железной дороги, дожидаясь электрички. Когда рельсы начали дрожать, он быстро достал нитку, завязал ее и, потянув за разные концы, поймал пчелу в петлю. Та дернулась и, привязанная, начала сердито кружить. По натяжению нитки Макар ощущал ее силу. Разогнавшись, она недовольно ткнулась ему в щеку.

Он рванул за нитку.

– Ах ты так! Тяпнуть меня хотела? Ну ща те будет счастье!

На глаза Макару попалась пустая консервная банка. Он засунул пчелу внутрь, загнул крышку и, положив на рельсы, отскочил. Электричка была уже близко. В последнюю секунду Макар, передумав, попытался сшибить банку с рельсов, но машинист загудел, и, оглушенный яростным ревом огромного поезда, Макар откатился в снег. Его ударило тугой волной воздуха, сшибло с ног. В мозгу, в груди, в глазах плясали колеса электрички. Он стоял на четвереньках и смотрел, как между рельсами поблескивает что-то сплющенное, выгнутое, ни на что уже не похожее.

Когда электричка умчалась, Макар повернулся и, не оглядываясь, потащился домой.

– Сама виновата! Нечего было рыпаться! Попугал бы и отпустил! – бормотал он.

Уставший, обозленный на себя, а еще больше на пчелу, вернулся домой. Повернул ключ, толкнул дверь комнаты… и первым, кого увидел, была золотая пчела. Она сидела на лампочке, отчасти сливаясь с ней цветом, и меланхолично чистила лапками крылья.

И вот теперь Макар объяснял пчеле, что лучше бы ей оставить его в покое.

– Не хочешь улетать – сдохни! Не хочешь сдохнуть – улети! Только душу не терзай! – повторял он, втыкая раскаленную иголку прямо в скотч, покрывавший пчелу в несколько слоев.