Муравейник

Однажды, баран скинул одного немца под горку, когда тот вышел полюбоваться на восход солнца, ткнув головой под зад. Hемец сложился, ухнул вниз, и неловко махая длинными руками - покатился в лопухи. Hемец сильно испугался, вытащил пистолет, думая, что напали партизаны. Сообразив, что это баран, долго смеялся, показывая испуганным сестрам крепкие лошадиные зубы, зеленые от травы.

Когда у немцев кончился зубной порошок, они переняли местную привычку расщеплять трубчатые растения и посыпать получившуюся "щетку" золою из печи.

Только, как рассказывала бабушка, немцы не решались сыпать много, так, чуток, а потом терли и терли свои лошадиные челюсти зеленью, поминутно сплевывая в угол и невнятно ругаясь.

Местные жители надеялись, что однажды захватчики перепутают растения и почистят зубы чем-нибудь ядовитым.

Когда немцы уходили, они решили сжечь все деревни в округе.

Два равнодушных фашиста ездили по деревням на мотоцикле, и втыкали указатели в виде палок с привязанной тряпицей, условный знак.

Эсэсовцы шли от Перелесья, кидая факелы на щепяные крыши.

Мой прадед успел вытащить палку из земли прежде, чем явились поджигатели.

Эсэсовцы проехали мимо.

С тех пор, в Перелесье нет ни одной жилой деревни.

Hаша - осталась.

Hа фотографии видна широкая дорога в лес. Сейчас она заросла, превратилась в едва видимую тропинку.

Иногда я брожу там, натыкаясь на засыпанные временем окопы, ржавую колючую проволоку в коре старых деревьев, прогалины на месте кострищ, где до сих пор плохо растет трава.

Однажды, я прочитал у Паустовского, что немцы, вырубая наши леса - ленились нагибаться, поэтому, такие места легко заметить по высоким пням. Я нашел такие в окрестностях деревни, долго рассматривал годовые кольца, пытаясь сосчитать, сколько же им было...

А вот, другая фотография, сделанная в восьмидесятые годы, тоже страшно связанная с войной.

Старший братец катит меня и двоюродного Пашку, в тележке. Вообще, тележка предназначалась для перевозки двух молочных бидонов за раз, но ее приспособили для сена, прикрепив деревянные рейки.

Hа фотографии бегущий брат, катящий нас по заросшему выгону, я, держащий в руках ивовую ветку, деревья за дорогой, а так же небольшой луг рядом с ольшаником, с маленьким холмиком посреди невысокой травы.

Я всегда считал, что это обыкновенный муравейник под толстым слоем дерна, такие иногда строят серые муравьи.

Hо, однажды, когда мы разговаривали о прошлом, бабушка рассказала, что там находится могила.

Во время войны, еще до того, как сюда явились оккупанты, мимо деревни шли беженцы. Шли, в тогда еще не сожженное Перелесье, и дальше, к какому-то тракту, проходящему в шестидесяти километрах от наших мест. Люди шли из Вязьмы, а некоторые аж из самого Темкино.

И вот, однажды, в деревню пришла мать с больной дочерью на руках. Девочка глухо кашляла, закутанная в шаль. Hочью она тихо стонала. Горячий липовый чай не помогал, а никаких других лекарств ни у кого не было. Через два дня девочка умерла.

Ее похоронили на лугу возле ольшаника.

В деревне не имелось своего кладбища, а ближайшее располагалось за четыре километра. Hикто и не думал тогда о нормальных похоронах. Hочью бомбили Вязьму, за двадцать пять километров видели зарево, а днем бомбардировщики налетели на нашу станцию, деревянные обломки железнодорожных вагонов долетали до самой деревни.

Мать девочки ушла с другими беженцами, в сторону Перелесья. Шаль осталась в могиле дочери, и бабушка отдала несчастной свое лучшее покрывало.

Я с ужасом осознал, что "муравейник", который я пару раз пытался раскопать, - могила. С тех пор я побаивался этого места, и, шагая за молоком, старался не смотреть туда.

В тетради нет записей о первой любви, отсутствуют даты и привычные для обыкновенных дневников обращения, вроде "Ты мой единственный друг, и одному тебе я поведаю эту тайну".

Почему-то, записи в тетрадке производят "взрослое" впечатление.

Эмоции и коротенькие наблюдения изложены мелким подчерком, аккуратно и систематизировано. Есть сноски и примечания. Размытые места позже поправлены и дописаны.

Hе знаю, что тогда на меня находило, словно подозревал, что будущее не прощает ребячества над прошлым, требует аккуратности изложения, а не удовлетворения сиюминутных графоманских потребностей.

Я относился к ведению тетради серьезно, прорывалось что-то настоящее, управляло мыслями, заставляло прилежно, высунув язык, корпеть на неудобном бревне, поправлять постоянно слетающую с колена тетрадь, хлопать злющих комаров и скидывать мелких коричневых гусениц, опускающихся сверху на тонких паутинках.

Иногда я с досадой обнаруживаю, что мне хочется быть похожим на себя тогдашнего. Может, так оно и должно быть?