Муравейник

— Что-то тут есть, — сказал Семиреков.

Ланин с лукавой улыбкой осведомился:

— А что это значит, Иван Ильич, — "набраться питательных впечатлений"?

— Как вам сказать, — вздохнул Семиреков. — Бывает, на человека накатит такое состояние духа. Захочется взглянуть на творцов. На их воодушевленные лица. А кстати, они действительно лица?

— Не поясните ли вашу мысль? — невольно насторожился Ланин.

— А мысль простая, — сказал Семиреков. — Сколько из этих творческих лиц действительно имеют лицо.

Ланин негромко пробормотал:

— Я не оцениваю коллег.

— Благоразумно, — сказал Семиреков.

Ланин припомнил, что это слово уже звучало в устах собеседника. Должно быть, одно из его любимых.

Широкобедрый официант с юношескими румяными щечками и синими преданными глазами принес им заказанную еду и круглобокий холодный графинчик. Иван Ильич небрежным движением наполнил рюмки и произнес:

— За нашу встречу, за вашу книгу.

Утер салфеткой влажные губы и с явным интересом спросил:

— Как ее встретили ваши собраться и остальные бомондюки?

Это шаловливое слово подняло Ланину настроение. Не только умерило настороженность, но даже наполнило благодарностью. Оказывается, иной раз встречаются не вовсе равнодушные люди.

Ланин сказал:

— Народ безмолвствует. Не думаю, что собратья ликуют.

— Печально, — уронил Семиреков. — Что делать? Люди несовершенны. В особенности ваша среда. Надеюсь, что вы человек независимый и вас это не слишком колышет.

Соблазн ответить, что так и есть, что он давно уже безразличен к недоброй молве и суду глупцов, был очень велик, но Ланин почувствовал, что плотный внимательный человек все видит, все чует, все понимает. Хитрить не хотелось. После двух рюмок тянуло к исповеди. И он пожаловался:

— Помните Амундсена? "К холоду невозможно привыкнуть". Я уже, в сущности, старый хрен. Случаются скверные вечера.

Два семирековских буравчика утратили свое снисходительное, лукаво мерцающее веселье. Словно прислушались к чьей-то властной беззвучной команде. Он повторил:

— Печально.

И после сочувственной паузы негромко осведомился у Ланина:

— Могу я говорить откровенно?

Ланин ответил, гася опаску:

— Естественно. Буду только признателен.

— Отлично. Надо определиться.

И видя, что Модест Анатольевич непонимающе поднял брови, продолжил:

— Это легко и трудно. Все ваши сложности и огорчения — печальное следствие вашей зависимости от окружающих вас людей, по сути дела, к вам равнодушных. Вам просто надо определиться.

Ланин спросил:

— И что это значит?

— Прежде всего принять эту жизнь. А значит, понять и принять людей, которые эту жизнь делают и заняли в ней законное место. Крепость построена на века. Бескорневая среда бесплодна и тяготение к ней бессмысленно. Поверьте, растение вроде вас в подобной среде и вянет и чахнет. Вам не показан московский быт — много соблазнов и мало толку. В столице, конечно, свои достоинства — есть Третьяковская галерея, Малый театр и прочие радости. Можно весь век пролежать на тахте, насвистывая марш альпинистов. Но это — не писательский выбор. В отечестве много достойных мест, заслуживающих, чтоб их узнали. И кстати, похвально дать населению возможность увидеть мастера слова. Вам тоже небесполезно встретиться с вашими тамошними читателями и вашими тамошними коллегами. Потом поделитесь впечатлениями — расскажете, чем там живут и дышат.

— Вы потешаетесь, — вспыхнул Ланин. — "Читатели", "писательский выбор"… Ко мне это не имеет касательства! Кто меня знает? Вгоняете в краску.

— Нечего вам краснеть и жмуриться, — авторитетно сказал Семиреков. — Слава — понятие растяжимое. Сегодня не знают, завтра узнают. Многие люди, как вам известно, вдруг просыпаются знаменитыми. Вам ли не знать, что нам с вами выпало жить в золотую эпоху спичрайтеров? Как они сделают, так и будет. Тем более, народ восприимчив.

— Вы полагаете? — буркнул Ланин. — Есть у меня на этот счет большие сомнения. Не обессудьте.

— Ну что же, — подхватил Семиреков. — Сомнение всегда плодотворно. А что до народа, то он категория, в высокой мере, неоднородная. Возможно, эта неоднородность и есть его исторический шанс. Надумаете, дайте мне знать. Я облегчу вам дорожные сложности.

В семейном кругу намеренье Ланина не вызвало никаких возражений. Ада насмешливо произнесла:

— "Хочу заглянуть в глаза России"? Ну что же, похвальное желание. Но помни о мерах предосторожности.

— А вот составила б мне компанию, — сказал ей Ланин. — Дорога лечит.

— Все это вздор, — сказала Ада. — И выдумки. От себя не уйдешь.

Полина Сергеевна согласилась:

— Да, все мое ношу с собой. Впрочем, встряхнись, тебе — на пользу.

Милица тоже его одобрила. Она пошутила:

— Сидя — застаиваешься. Меняя привычную обстановку, мы молодеем, я убедилась. — И тут же добавила не без яда: — Все-таки мне не вполне понятна характеристика вашей роли. Вы — романтический скиталец или таинственный эмиссар?

Модест Анатольевич покраснел:

— Всем странно то, что мне доверяют.

Милица Аркадьевна чуть надменно спросила: