Мудрецы и поэты

– Ты будешь кофе? – искательно глядя в глаза, спросил отец. Значит, испуг еще не совсем прошел. Ему не нравится ее прихоть пить по утрам кофе, и, когда он застает ее за этим занятием, говорит, если хочет избежать ссоры: «Наркоманка!» – стараясь говорить «в шутку», но актер он плохой, он слишком цельная натура, чтобы хоть на миг перевоплотиться в кого-то другого. А то заводит что-нибудь вроде: «Ты, кажется, неглупый человек – и такой снобизм», или: «Вредно для сердца, для сосудов, для печени, почек, желудка» и т. д. Медицинские познания он черпает прямо из воздуха, где они носятся, и поэтому тем более в них уверен. Надо знать его, чтобы оценить, какую жертву он принес этим вопросом о кофе. Он иногда бывает ужасно трогательным. Особенно когда, хоть и редко, пытается ей угодить. Тогда он самые невинные вопросы задает со страхом, и понятно: для него каждое ее взбрыкивание – совершенно бессмысленный каприз, он совершенно не в состоянии понять, почему этот вопрос ее рассердил, а другой, точно такой же, – нет.

Жалко его. Он очень одинокий. Обедами, стиркой и всем таким он обеспечен, но своими заветными мыслями – а они страшно для него важны – ему поделиться не с кем. Она, как ни старается, не может этого выдержать больше трех-пяти минут. И это не мало: три-пять минут в прокатном стане. А близких у него больше нет. Трудно даже представить, с кем он мог быть близок. Разве что с Черкасовым. Но из них каждый хочет задиктовывать сам, а записывал чтобы другой. И каждый не видит несообразностей только в себе, а в другом увидел бы. Хотя кто их знает. Может, и сошлись бы. Слава богу, он своего одиночества не замечает. Он уверен, что если не обращать внимания на мелкие женские капризы, то она с ним во всем единодушна. И многие другие – тоже. «С мамой он не был близок, она была только терпеливее меня. Или ей было не до того, были другие заботы, кроме его речей. А то у меня их нет. Не такие. Голова свободнее».

– Нет, выпью лучше чаю, – из благодарности ответила она и, не удержавшись, съязвила: – Только, пожалуйста, похолоднее.

Но для него это слишком тонкая шпилька. И хорошо. Он всегда настаивал, из медсоображений, чтобы она не пила горячего чаю, – обойдемся и теплым.

2 Ей особенно бывало жалко вспоминать, как он теряется в самую чуточку затруднительных положениях, и притом таких, в которые попадаешь каждый день. Видеть его тоже было жалко, но тогда жалость частью вытеснялась раздражением – хотелось тряхнуть его и закричать: ну не суетись ты, не дергайся, ничего ведь не случилось! Когда вспоминаешь, раздражения уже нет, но оно появляется, если вспомнить его поучения с высот безмятежности, которая дается только мудростью, – об умении держать себя в руках, совершенствовать себя, преодолевать себя, возвышаться над и переступать через. В состояние мудрой безмятежности он приходил примерно через секунду после того, как затруднение разрешалось, и, слушая его, никто, а тем более он сам, не поверил бы, что он способен выходить из этого состояния – комфортабельного, которое считает единственным, в несуществующее – некомфортабельное.