Мудьюг

Но и этого было мало. Невдалеке установили три пулемета и засели за них самые матерые охранники. Если бы солдаты отказались стрелять, ну, тогда пулеметы скосили бы всех — и белых, и красных.

Конечно, при такой расстановке, хочешь ты или не хочешь,— а стреляй.

Если бы солдаты заранее сговорились не стрелять, организовались бы и сразу, как один, повернули назад, против офицеров, — ну, тогда бы, конечно, дело было другое. Никакие бы пулеметы не спасли.

А этого не было…

На вечерней заре, когда солнце скрывалось в море и его последние лучи освещали спину тринадцати — в них дали зал, потом другой.

Тринадцать человек упало. Судорожно хватались за песок. Изгибались… умирали…

На другой день трупы увезли и свалили в одну яму…

— Вот как, ребятишки, дела-то складывались… За советскую власть много умерло, и надо ее во-как крепко держать! — И дядя Саша показал на свой большой палец.

Если не удержим — опять польется кровь рабочих и бедноты…

А много пролито крови на этом проклятом острове!.. Сколько там умерло от голода!

Целое кладбище покойников…

Теперь там стоит памятник. На нем написано — «жертвам интервенции».

Пусть английские, французские, итальянские и всякие другие моряки знают, как иностранная и русская буржуазия сосала соки трудового народа.

Пусть иностранные матросы научатся, как надо побеждать своих врагов.

Но знайте, товарищи, что на Севере было, место еще по-страшнее, чем остров Мудьюг.

— Какое? Где оно?

— Это — Иоканьга.

— Папа! но ведь ты нам еще не докончил рассказ. Как же ты попал к красным? Ведь на берегу тоже белые были?

— Правильно, милок, правильно… Вот тут-то и началась наша организация. Мы обсудили свое положение. Обдумали все, выработали план. У нас оказалось всего-навсего 32 картофелины. Как быть? Мы их забронировали. Решили их давать только тем, кто в дороге заболеет. Сами питались грибами, ягодами, кореньями…

В лодке нашли мы два топора. Это большая подмога: можно вырубить шест, палку и много кое-чего можно сделать топором.

Сразу же срубили несколько телеграфных столбов, чтобы прервать сообщение между Мудьюгом и Архангельском. Пусть ищут повреждение. Иди-ка поищи в лесу-то!

Но самого главного, у нас не было.

— Чего это, дядя Саша?

— А я вам говорил, ребята,— карты не было, да и компаса не было. Глаз не было. Вслепую мы шли.

Медленно.

Осторожно.

Нам надо было обходить кругом города, деревни: там могли нас изловить. О нашем побеге белогвардейцы всем раззвонили. Награду обещали за поимку, а кто укроет,— тому военно-полевой суд и смерть…

Вот мы и шли крадучись.

У одного товарища ноги опухли. Мы сделали носилки, понесли его. Появился у него жар, бред.

— Что делать?— думали мы.— Оставить его одного,— жалко, ведь вместе шли на смерть, а нести дальше — тоже не видно конца мучений.

Как-то он пришел в сознание и решительно потребовал, чтобы мы оставили его, а сами спасались бы от белых.

Вот какое сознание у человека было! Ради общего дела жизнью пожертвовал.

И мы оставили его одного: сделали ему шалаш, положили около него кучу грибов, поставили ведерко с водой.

Ушли…

Конечно, ребятишки, он умер. Крестьяне потом рассказывали, что нашли его труп.

А мы все шли и шли… Много было опасных моментов, часто нам грозила смерть. Мы разбились на две части, пошли разными дорогами. Через болота ползли на животах. Восток, запад — узнавали по сучьям сосны…

Еще один умер.

У меня стала болеть нога, но я об этом никому не говорил…

И шли мы так, ребятки,— сколько времени вы думаете неожиданно спросил дядя Саша.

— Ну, сколько,— взялся ответить пионер Сережа,— по-моему, дней пять или шесть…

— Нет, не угадал, Сережа: с 16 сентября мы шли по 15 октября — без одного дня месяц, и прошли по прямой линии 600 килолометров, а исколесили мы, наверное, больше тысячи.

Последние два дня меня вели под руки. Нога моя сильно болела, я не мог итти.

Когда мы пришли к к красным — нас нельзя было признать за людей.

Как только красноармейцы узнали, кто мы, откуда — взвыли они от радости: один ругает белых и готов хоть сейчас итти в наступление, другой, глядя на нас, чуть не плачет, третий несет еду,четвертый что-то готовит.

Когда мы пришли к красным, нас нельзя было признать за людей.

И надо вам, ребятишки, сознаться,—я плакал, как малый ребенок.

Раньше, когда меня били белогвардейские солдаты,— я не плакал. Когда замерзал в карцере,— я не плакал. Когда чистил уборные, ел тухлятину, не раз был при смерти на этом проклятом Острове Смерти,— я не морщился, я не плакал. Ногу отрезали — тоже не плакал. Лет двадцать, а то и больше, я не плакал. А вот когда я увидел на палочке красное знамя, увидел красноармейцев наших да их заботу о нас — не утерпел, выл, как теленок. Ничего не поделаешь — был случай, надо сознаться.

— Все, папа?

— Нет, не все, милок! Скоро мы подкормились, окрепли и все как один пошли в Красную армию,— на фронт! И надо вам сказать,— и от нас потом попадало белогвардейцам так, что они, наверное, помнят до сего времени.

— Так им и надо! — с чувством удовлетворения заявили ребята.