Мстители двенадцатого года

Замечу еще: в то время, как мы, пройдя мост, шагали широкой прекрасной улицей, ничуть не уступавшей европейским, кругом нас не было ни души мирных жителей и не встретилось ни одной женщины, что нас удивило и огорчило. Чему приписать такое полное безлюдье и равнодушие к победителям?»

Из дневника Ж.-О. Гранжье

День разгорался, ясный и по-всему теплый. С тихим шорохом опускалась на землю листва с придорожных берез, скандально трещали в них черно-белые суматошные сороки. Дробная рысь, позвякивание, иногда конский всхрап или короткое ржание. Да постукивали в колеях колеса фигнеровского обоза.

Дорога выбралась в поле, частью сжатое, а большей частью покрытое улегшейся выспевшей рожью.

Выехали на тракт, остановились. Фигнер, выпрыгнув из коляски, размашистым шагом купца подошел к Алексею.

— Сейчас скоро встречи начнутся. Держись строго, с пренебрежением, не чурайся и плетью разговаривать. Ихние офицеры это дело любят, а солдаты привычные. Нахалом будь — ишь, какой вид у тебя важный. Ты небось нынче не князь российский, а барон французский. — Подбодрил, стало быть. И предупредил строго: — Если со мной заминка выйдет, не мешайся, сам с ней справлюсь. — Вернулся в коляску.

Снова тронулись. Тракт был пустынен, шел вначале открытым местом; потом, на обочины начали выбегать березки, да все обильнее; стали мешаться с елками, а вскоре густо и сумрачно выстроились караулом хмурые ели.

Впереди колонны теперь шел купеческий обоз — Алексей все-таки настоял, чтобы при надобности поддержать Фигнера. Сашка, подумав, согласился — своим соблазнительным товаром примет внимание постов и караулов на себя, отвлечет от отряда Щербатова. Замыкал колонну все так же Волох, похоже, дремал в седле. Что ж, донской казак, к седлу привычный. Про них говорят, что и брачную ночь казак с казачкой могут на коне провести.

Алексей несколько раз оборачивался. Волох, чувствуя его взгляд, вскидывал голову и осанился.

«Да не спит он, — подумалось Алексею. — Небось в одиночку пьет да закусывает».

За полдень время перешло. Где-то впереди ударил на колокольне гулкий звон. Ему другой отозвался, калибром поменьше, но позвончей, позадиристей. В ельнике, в темной его глубине, засвистала малая птаха. Ей ворона отозвалась — хрипло и напористо. А уж сорока по всему лесу понесла. Не весточку ли?..

Волох и в самом деле время от времени от дорожной скуки прикладывался к манерке, закусывая сухарем. От хмеля и сытости клонило в дрему. Ой, не спи, казак, на войне! Не обед проспишь, а жизнь свою бедовую…

Волох сильно отстал, начал было понужать коня шпорами (казаку, кстати, непривычными, они нагайкой работают), да тут взметнулось что-то от крайней ели, мелькнуло длинной змеей — и выхватила она казака из седла; грохнулся тот наземь, и свет померк в его хмельных очах…

Впереди Смоленская дорога. И уже отсюда стало видать над ней полосу пыли, поднятую тысячами копыт, колес, солдатскими сапогами. Свернул навстречу разъезд — уланы. Окружили фуры, погарцевали, посмеялись, получили по бутылке вина и ускакали прочь. Алексей вновь обернулся — Волох то отставал, а теперь и вовсе исчез. Не иначе где-то под кустом ночевать решился. Однако на него ничуть не похоже. Сколько, бывало, ни прикладывался, а службу свою не забывал, справлял аккуратно и точно. Алексею стало беспокойно — привык к нему. Даже не столько как к денщику, сколько к боевому товарищу, надежному и самоотверженному. Он и саблю свою на выручку обнажит, он и ложку к каше подсунет. С добрым ломтем хлеба. Не случилось ли с ним чего? Не думал Алексей, что так заботлив станет к простолюдину.

Влиться в поток наступающих после Бородина французских войск было не просто. Будто половодьем широкой реки несло по дороге все, что где-то накопилось и прорвалось. Конные, пешие, орудия на передке, орудия на платформах, фуры с припасами и провиантом, телеги с ранеными, богатые кареты, важные всадники. Брели обочиной и пленные, под ружьями и штыками. Маркитанты, семьями, с клетками живых кур и гусей, со всяким тряпьем, которое не жалко выбросить из своего дома, но без которого не обойтись на чужбине.

Волох очнулся, задыхаясь. Первая мысль была — во рту эскадрон ночевал. Вторая, более ясная — рот его заткнут не то рукавицей, не то несвежей онучью. Поднатужился — выплюнул со всхлипом. Над ним склонилась бородатая голова в кивере козырем назад и сильно красным носом. Волох не растерялся:

— Же ву при, мадам!

— Оклемался, мусью! Крепок, однако. Семка, зови Михайлу толмачить генерала.