Мстители двенадцатого года

Настраивают против нас крестьян, пользуясь их темнотой и невежеством, и их господа, помещики, а также священники, которым крестьяне привыкли верить безо всякого огляда и сомнения. Лживые речи: мы легионы дьявола под началом Антихриста, мы духи ада, один наш вид вызывает ужас, одно наше прикосновение оскверняет. Мне довелось говорить с нашими пленными, которым удалось освободиться, и они уверяли, что эти несчастные, покормив их, уже не решались пользоваться той же посудой, а сохраняли ее для самых нечистых животных.

От нас бегут и помещики, и крестьяне, как от наступления сильной заразы, вроде чумы или холеры, спасаются в глубь страны. Богатства, роскошные и убогие жилища — все, что могло бы их удержать на своем месте или послужить нам, — все это приносится в жертву. И тем самым они вольно или невольно, разумно или тупо выдвигают между собой и нами неодолимую преграду — голод, пожары и опустошение.

Здесь, на другом конце Европы, император споткнулся об ту же Испанию, где до сих пор не затихает изнурительная для наших армий партизанская война. Но в России, я боюсь этого, такая война нас ждет еще более ужасная.

Император, не скажу, что в растерянности, но в глубоком раздумье после решения идти на Москву. В самом деле: Киев — это провинции, богатые людьми, провиантом, лошадьми; Петербург — голова России, центр управления. Москва… Здесь он может нанести удар имуществу и исконной чести дворянства и нации. Да и дорога к Москве короче — в пятнадцати переходах; и здесь же главная русская армия, которую должно и нужно уничтожить. Император прав: Москва — это сердце русской нации. Удар в сердце всегда смертелен.

Однако, однако… Не слишком ли позднее время года?

Тем не менее — идем на Смоленск. В расчете на генеральное сражение, которое опрокинет и обратит в паническое и позорное бегство русскую армию. Ее бесконечное уклонение от таких сражений имеет успех — русская армия сохраняет свои силы, наша все более изматывается кровавыми стычками, болезнями, голодом и… сомнениями».

Из дневника Ж.-О. Гранжье

— Ваше благородие, ктой-то вдогон скачет. Рукой машет. Может, от помещика, где ночевали — не забыли вы чего в его доме?

Алексей развернулся, направился в хвост колонны, крикнув:

— Движение продолжать!

Дождался всадника. Тот, не спешившись, заговорил быстро, задыхаясь:

— Господин офицер, надо два слова вам сказать. Барин мой, Василий Кириллыч, как вы отъехали, разом послал меня в Знаменку, к французу. Мол, доложи там, что эскадрон ночевать в Завидове станет. А у них и провианту, и овса в достатке.

— А что там, в Знаменке?

— Сказывал, полк стоит, кавалерия.

— Спасибо, братец. Держи, — и Алексей достал монету.

— Не обижайте, господин офицер. Мне-то что прикажете делать?

— Так тебе твой барин приказал. Вот и исполняй.

— Как же… — Тут в его глазах, спрятанных под густыми бровями, вспыхнуло понимание. — Оно славно, так и сделаю. Как же барина не уважить?

— Ты только там не проговорись, что у нас пушки есть.