Мрассу — Желтая река

— А я тебе что говорю? Я суть и говорю. Это же не очерк, это же фельетон, — размахивал он многотиражкой перед самым моим носом. — Ты сам-то хоть раз в жизни по горным речкам плавал? Нет? Так какого черта берешься писать о том, чего не знаешь? Уключину в лодку вставил! Весла дал в руки! Мы что — по тихому озерцу с девочками катались?! Да на первом же приличном перекате ты вместе с веслами и уключинами отправишься рыб кормить. А это вот… Читай, сам читай, вслух…

Я взял газету и прочел крупно отчеркнутое синим карандашом место: «Хлынул дождь. Его ждали давно. Жара иссушила поля, и урожай нынешнего года был под угрозой. Кузьма Курков стоял на берегу в своей адмиральской форме, не обращая никакого внимания на стекавшие с фуражки за воротник капли, и лицо его озаряла радость. Он вспомнил свою родную деревушку, вспомнил, как, будучи голопузыми ребятишками, они бегали под дождем и кричали: «Дождик, дождик, дождик, лей на меня и на людей…» Подошел Игнат Суровцев, как всегда молчаливый, серьезный и тихо произнес: «Хороший дождь, уродистый…»

— Ну и что тут такого? — сказал я, отложив газету.

Выражение лица заводского художника и адмирала самозваного флота ничего доброго для меня не предвещало.

— У-у-уро-одистый! — протянул он, вытянув губы дудочкой. — Сам ты у-уродистый. Ты же из меня посмещище сделал. Когда в тайге дождь, тут о маме родной позабудешь — вещи, продукты укрывать надо, чтоб не подмокли. А ты — «и лицо озаряла радость». Нарочно, что ли?

— Нет, Кузьма, честное слово, не нарочно. Это же художественный образ. Ты ведь сам человек искусства, понимать должен. Это же, так сказать, символически…

— Съездить бы тебе разок по физиономии за такую символику. Тьфу! Если в следующем номере не будет опровержения, то я… то мы… — Кузьма сгреб со стола газету в горсть и выскочил из комнаты, зло хлопнув дверью.

Я знал — Кузьма до самозабвения любил всех критиковать, хотя сам не терпел никакой, даже малейшей критики в свой адрес, но сейчас меня это мало успокаивало. Пусть не во всем, но в чем-то он, пожалуй, был прав. А я-то ожидал похвал и благодарностей…

Глава вторая, с которой все, собственно, и начинается

Никакого опровержения на свой очерк я, разумеется, не дал. Ну кому охота походить на чеховскую вдову, которая сама себя высекла.

Прошла зима, весна, наступило лето. С Кузьмой и ребятами мы объяснились, помирились, и история со злополучным очерком канула, пи моему мнению, в вечность. По крайней мере, никто из флотилии не напоминал мне о моем промахе. Но оказывается, ничто не забывается.

Летним днем, уже под конец рабочего дня, в редакцию вошел Кузьма Курков. Вошел, как всегда, без стука, по-свойски шепнул что-то на ушко Марии Николаевне, от чего та зарделась и ударила пальчиком не по той клавише, по которой следовало (она тут же полезла в стол за резинкой), подошел ко мне, протянул руку с навечно въевшимися в кожу пятнами масляной краски:

— Пишем?

— Что делать? Я — пишу, ты — рисуешь, ребята вон вкалывают, — я кивнул головой на окно.

— От каждого по способностям, — серьезно сказал Кузьма, не приняв шутки, и положил передо мной вчетверо сложенный листок: — Читай.

Я развернул лист и прочитал: «Устав.

Наш флот — есть союз людей, близких по духу и отношению к труду.

Во флот может быть зачислен тот, кто:

— честен и морально устойчив;

— пристрастен к рыбалке и скитаниям;

— терпим к странностям товарищей;

— любит и защищает природу.

Из флота отчисляются за:

— измену товариществу;

— трусость в любом виде;

— неспособность к таежной жизни;

— загребание жара чужими руками.

Поскольку флот есть союз людей, близких по духу и отношению к труду, то помощь друг другу в любой форме — святая обязанность каждого, кто зачислен в его состав».

— Не пойдет, — сказал я, предположив, что Кузьма дал мне этот «Устав» для публикации в многотиражке. — У нас все-таки не стенгазета, старик.

— На тебя что — жара влиять начинает? Это же наш, флотский устав. У-устав! Понимаешь?

— П-понимаю, — произнес я, хотя, честно говоря, никак не мог сообразить, что хочет от меня Кузьма.

— С положением устава согласен?

— Правильные положения.

— Еще бы — неправильные! Два года разрабатывали, — не без гордости сказал Кузьма, оглянулся на Марию Николаевну, а потом показал взглядом на дверь: выйдем, дескать, лишние уши нам ни чему.

В коридоре Кузьма оценивающе, словно в первый раз видел, оглядел меня с ног до головы, на лбу его сошлись морщинки, и он сугубо официальным тоном сказал:

— М-м… Значит, будем считать, с уставом флота познакомился и положения его принимаешь. Так?

— Так, — подтвердил я, все еще не догадываясь, куда клонит Кузьма.

— Теперь слушай дальше… Мы, значит, подумали и решили взять тебя в нынешнюю навигацию. Чтоб, значит, понюхал пороху и не ерундил больше в своих сочинениях. Поплывем по Мрассу, Желтой реке.

— Почему — желтой?

— Шорский язык знать надо, писатель! Мрассу в переводе с Шорского — Желтая река. Ясно?

— Ясно.