Мракобес

Рехильда слегка подалась вперед, заговорила чуть задыхаясь – она волновалась.

– Когда Бог сотворил первого ангела и дал ему имя Ангела Света, Люцифера, Он украсил его драгоценными камнями. Хильдегард говорит, что камни и свет имеют одну природу, ссылаясь на слова Иезекииля: «Ты был на святой горе Божией, ходил среди огнистых камней». Когда же Люцифер через свою гордыню был низвергнут в ад, весь прежний свет и вся мудрость первого ангела перешла в камни и была рассеяна по земле.

Иеронимус фон Шпейер слушал. Какое высокомерное лицо. Невозможно угадать, о чем он думает.

– Ты чтишь Люцифера превыше своего Господа?

И этот его ужасный голос, скрипучий, еле слышный…

Рехильда побледнела. Только и смогла, что покачать головой.

Он ждал. Тогда она сказала:

– Нет. Я хотела только одного – избавить людей от страданий и болезней. В чем же моя вина?

– Ты нарушала естественный ход вещей, – сказал Иеронимус фон Шпейер.

Помолчав несколько секунд, Рехильда осмелилась:

– Что такое «естественный ход вещей», господин?

– Совокупность вторичных причин, направляемых силою судьбы для достижения предначертанного Богом, – ответил Иеронимус еще более скучным тоном, и Рехильда утратила охоту задавать ему вопросы.

Она попыталась объяснить иначе:

– Но для чего же тогда существуют врачи? Зачем же люди дозволяют им лечить больных, облегчать страдания умирающих? Пусть бы умирали без всякой надежды, без помощи.

– Человеческую хворь исцеляют естественными средствами, – ответил Иеронимус. – Естественный ход вещей подобен спокойной воде в пруду. Прибегая к колдовству, ты бросаешь камень в этот пруд. Как ты можешь заранее сказать, кого и как заденут волны, разбежавшиеся во все стороны?

– То, что я делала, не было колдовством, – возразила Рехильда. – Я лишь применила силу, заключенную в камнях. Она УЖЕ была там. Мои действия только высвободили ее. Если бы я умела делать это раньше, я спасла бы дочь Доротеи, которая умерла от удушья, и несчастная женщина обрела бы утешение.

– Доротея была в числе тех, кто донес на тебя, – сказал Иеронимус.

Рехильда онемела на мгновение. Потом вымолвила:

– Зачем вы говорите мне об этом?

Иеронимус поднялся из-за стола, отложил перо.

– Чтобы лишить тебя мужества.

– В таком случае, вы не боитесь, что мое колдовство может повредить ей?

– Нет, – сказал инквизитор.

– Можно, я сяду? – спросила женщина, чувствуя, что слабеет.

– Нет, – спокойно сказал Иеронимус фон Шпейер, и она осталась стоять.

Он прошелся по комнате, о чем-то раздумывая. Потом резко повернулся к ней и велел:

– Расскажи, как ты повстречала его.

– Кого? – пролепетала женщина.

– Ты знаешь, о ком я говорю, – сказал Иеронимус. – И не лги мне. Я тоже встречался с ним.

– Я не понимаю…

Иеронимус отвернулся, подошел к столу, взял какой-то документ.

– Ты умеешь читать?

– Немного.

Он сунул документ ей под нос, но из рук не выпустил. Рехильда наклонила голову, зашевелила губами, разбирая четкие буквы:

«…сбивчивые и недостоверные показания наряду с прямыми и косвенными уликами, указывающими на несомненную причастность к колдовству и грубому суеверию, приводят нас к выводу о необходимости провести допрос под пытками. По этой причине мы объявляем и постановляем, что обвиняемая Рехильда Миллер, жена медника Николауса Миллера, из города Раменсбурга, должна будет подвергнута пыткам сегодня, в семь часов пополудни. Приговор произнесен…»

Иеронимус отобрал документ, аккуратно положил его на стол, прижал тяжелым подсвечником. Женщина почувствовала, как онемели ее пальцы.

Иеронимус взял ее за руку.

– Идем, – сказал он.

Безвольно пошла она за ним, спустилась в подвал, чтобы увидеть то, о чем прежде лишь слышала: заостренные козлы, на которые усаживают верхом, привязав к ногам груз, на тридцать шесть часов; кресло, утыканное острыми иглами; тиски, в которых дробят пальцы рук и ног, колесо и дыбу. Ее затошнило, она схватилась за горло, покачнулась и, чтобы удержаться на ногах, вцепилась в одежду Иеронимуса.

Он поддержал ее, но не позволил ни уйти, ни отвернуться, а когда она прикрыла глаза, хлопнул по щеке.

– Смотри, – сказал он еле слышно, – не отворачивайся, Рехильда.

Она слабо дернулась, попыталась вырваться. Но выхода отсюда не было. Кругом только толстые стены, рядом только страшный монах в грубом коричневом плаще. Холод и одиночество охватили ее, в горле зародился смертный вой и вырвался отчаянным зовом брошенного ребенка:

– Агеларре!..

* * *

Почти два года назад, таким же жарким летом, Николаус Миллер отправился в соседний Хербертинген, небольшой город к северо-западу от Раменсбурга, куда выдали замуж его младшую сестру. Рехильда поехала с мужем.

Это была ее первая отлучка из дома за все неполные двадцать лет ее жизни. Сидела в крытой телеге и слушала, как бубнит под нос возница, нанятый Николаусом:

O reiserei, du harte speis,
wie tust du mir so we im pauch!
Im stro so peissen mich die leus,
die leilach sind mir viel zu rauch…[7]