Мрак

Смирение

Я ослеп: из глаз льётся кровь. Вокруг темнота.

Я резко вспрыгиваю со скрипящей кровати. Стою на чем-то мягком и холодном. Что это?

Скольжу по поверхности, то и дело попадаясь на что-то среднее между жидким и твердым. Руки покрываются льдом, я дышу на них: не помогает.

На ощупь прохожу по комнате – она поменялась. В раковине включаю горячую воду (она совершенно не греет) и смываю кровь.

Где моя жена?

«Настюша!.. Настюша!» – кричу я.

В дверь постучали.

Я пытаюсь подойти к ней. Стучат еще.

Поворачиваю замок. Дверь открывается. Мужской голос, искривленный эхом лестничной площадки, спрашивает:

«Анатолий Тусимин?»

«Да».

«Мне нужно осмотреть это помещение».

За окном где-то далеко играет детская мелодия. Из-за дальности она превращается в страшный шум смешанных криков.

«Да, проходите», – говорю я.

Дома жарко, но от окна идет сквозняк – русское лето.

Я слышу шаги человека по комнате. Он садится на мой скрипучий диван.

Мое дыхание сбивается. Волнуюсь: «На меня поступают жалобы?»

Человек, похоже, думал. Он не отвечал мне.

Мне страшно. Я срываюсь на крик: «Я ничего не делал с ней! Я не знаю, где Настюша! Я сам пытался найти ее!»

Человек продолжает молчать. Мои коленки дрожат, к горлу подступает ком. Я продолжаю уже полушепотом: «Я просыпаюсь, слепой, в этом холоде… И ничего-ничего не понимаю. Из окна орёт детская музыка. Она не дает мне покоя.»

Я стучу ногами по полу, но звука нет. Переступаю с ноги на ногу: переживаю! Гость связывает мои руки – и я не могу двигаться…

«Что происходит? Отвечайте мне! Отвечайте!»

Он берет меня за руку, выдыхает: «Настюши давно нет, Анатолий. И окна тут нет».

В слезах я прислоняюсь к стене. Она обита матрацем, как и пол.

Часики

Дешевая лампочка накалилась докрасна. Глаза болели от тусклого света и напряжения. Широкая щель в окне пропускала вечерний сквозняк.

Трясущимися руками морщинистый старик пытался завести новые карманные часы. Он старался попасть иголкой в отверстие, чтобы повернуть механизм – но не мог: не хватало освещения. Уже полчаса он сидел над часами. Его кожа горела. Он нервничал. Режущее чувство подступающих слез в глазах мучило его. Несколько раз старик бросал свое дело и всхлипывал. Оборачивался, чтобы пожаловаться… но – никого не видел, и возвращался к работе.

Звонкий стук в стекло отвлёк старика. Он испугался – и замер. В окно стучались настойчиво – и сильно. Пробирающий до костей ветер подвывал, будто волк, в такт стуку. Страх деда был оправдан: он жил на 5 этаже.

Стук не прекращался целую минуту. Дедушка встал, тяжело выпрямляясь. Больные колени не позволяли разогнуть ноги до конца.

Дзын-тук. Дзын-тук.

Ночной мрак поглотил окно. В черноте проглядывался только тусклый отблеск горячей лампы.

Старик подошёл к окну – и увидел лицо. Страшное лицо. Оно смотрело прямо на него, с больным выражением. Глаза лица совсем впали вовнутрь – и их будто не было; лоб сморщился; гнилые зубы открытого большого рта отталкивали.

Деду тяжело было смотреть на свое отражение в стекле.

Стук не прекращался – и старик открыл окно. В комнату влетел огромный мотыль, обезумевший от близости источника света. В исступлении разбиваясь об стены и потолок, он долетел до раскаленной лампы – резко сел на нее – и обожжённый – свалился.

Половинки его хилых лапок сгорели. От невыносимой боли не способный двигаться, он лежал на спине и тихонько дрыгал обрубками ножек.

Замёрзший, овеянный холодным ветром из окна, старик уныло покачал головой и прошептал:

«Мотылек, малыш, что же ты? Смысл жизни в лампадке нашел и обжегся…»

Старичок мягко приподнял мотылька и расправил ему обмякшие крылышки, положил на сшитую покойной женой тряпочку и долго-долго смотрел на него.

Дедушка выключил лампочку, взял часы и иголку и на ощупь пошел на кухню.

Дорогие серебряные часики были положены на круглый деревянный стол с многочисленными порезами. Было видно, что резал на нем мужчина.

На ржавой плите грелся ужин. В ковше варилась белая густая кашица. Очень вкусная. И хоть последние несколько лет она готовилась на воде, а не на молоке – дед все равно ее любил. Взяв ковшик за ручку, старик ел прямо из него, ложкой, не останавливаясь.

Задыхаясь от слишком быстрой трапезы, он, все же, успокаивался. Сытость всегда успокаивает.

На стенных (правильных) часах было 02:20 – глубокая ночь. На карманных часах зависло число 11:01.

Успокоившийся старик почему-то вскочил и спешно засеменил к мотыльку. Тот спокойно лежал в затемненной комнате.

Неприятный влажный ветерок скользил по ногам и спине. Старик наклонился над мотыльком и разглядывал его. Причудливые узоры серых крылышек еле виднелись в подступающих сумерках.

***

04:44 на часах.

Рассвет. В руках ощущается слабость от затяжного бодрствования; ноги – ватные.

На кухне с полузакрытыми глазами дедушка работает с часами. Напрягся – сжал иголку – попал. Наконец! Повернул механизм, настроил время. Остается спать 3 часа.