Можайский — 7: Завершение

— Это еще кто? — спросил он.

— Слушайте! — отмахнулся Молжанинов.

— Карпова!

— Сто девяносто девять тысяч!

Дама дернула плечиком, отчего укрывавшая его накидка соскользнула, повиснув на локте.

— Как — сто девяносто девять? — вопрос дамы прозвучал требовательно, а ее голос был резким. — Мы договаривались иначе! Я…

— Сто девяносто девять! — решительно перебил Талобелов, пальцем показывая даме на кресло.

— Это — грабёж!

— Сядьте! Или вас выведут вон!

Дама побледнела, осеклась и села.

Талобелов обвел взглядом зал, но люди сидели тихо и явных протестов не заявляли.

— Воронежская улица!

На этот раз поднялся крепенький живчик лет шестидесяти пяти: седой, с коротко стрижеными — почти под ноль — волосами, хитро прищуренными глазками и находившимися в постоянном движении руками. Одет он был неприметно, но добротно: с тою расчетливой скупостью, какая одновременно выдает и приличный достаток, и нежелание попусту разбрасываться деньгами. Гесс невольно одобрил выбор одёжки.

— Фон Тир!

— Семьдесят пять тысяч!

Живчик потер ладонями и с самодовольным видом огляделся по сторонам: он словно призывал порадоваться вместе с ним удаче, но сочувствия ни в ком не встретил. Тогда он просто покивал присутствовавшим и уселся.

— Девятая линия!

Гесс напрягся.

Встала еще одна дама. В противоположность первой, эта оказалась дородной, пышущей здоровьем и глуповатой на вид. Вадим Арнольдович узнал ее.

— Капитонова!

— Сорок одна тысяча!

— Добавьте еще одну, — низким красивым голосом отозвалась Капитонова, — и будет правильно.

В руках у нее невесть откуда появилась памятная книжка.

— У меня записано так: на Марию Магдалину — тысяча двести, но двести, так уж и быть, я готова засчитать в чистую благотворительность!

Талобелов откровенно растерялся. Он переводил взгляд с лица Капитоновой на памятную книжку в ее руках и не мог понять, откуда в глуповатой на вид женщине взялась такая хватка. Но больше всего, похоже, его смутило не это противоречие, а то, что в тоне Капитоновой не было ни намека на угрозу или истерику. Напротив: тон казался матерински ласковым и если в нем и угадывался упрек, то разве что любящий — как в отношении случайно допустившего ошибку многообещающего чада.

— Вы позволите…

Талобелов решился и, быстро сойдя со сцены, прошел к Капитоновой. Та охотно протянула ему книжку.

— Гм… да… — листая страницы, был вынужден признать он. — Записи в полном порядке… Но как же так? Не могли же мы…

— У вас бухгалтерия хромает, — улыбнулась Капитонова, озаряя сбитого с толку старика сиянием великолепных — белых и крупных — зубов. — Я всегда говорила: господину барону следовало нанять толковую помощницу!

— Барону! — ахнул Гесс.

Владимир Львович метнул в Молжанинова вопросительный взгляд.

Молжанинов пожал плечами:

— Кальбергу, разумеется. А вы чего ожидали?

Незаметно для Молжанинова Владимир Львович сжал руку Гесса.

— Да, — говорил Талобелов, — тысяча двести на Магдалину… Значит, двести вы готовы простить?

Глаза Капитоновой — это было видно даже в полусумраке зала — увлажнились:

— Я бы и тысячу простила, но вы понимаете: сын у меня в гвардии, а это — расходы!

— Да-да, конечно, конечно… Я сделаю пометку!

— Стало быть, сорок две?

— Сорок две!

Капитонова села. Талобелов вернулся на сцену.

Зал притих. По лицам каждого становилось понятно, что на людей снизошла надежда выцарапать побольше. Вот только чего? — ни Вадим Арнольдович, ни Владимир Львович этого всё еще понять не могли. Точнее, они понимали, конечно, что речь шла о каких-то деньгах, но что это были за деньги? Оплата? Чего?

— Мария Магдалина… — хмурился Гесс. — Да не о больнице ли речь? У Тучкова моста?

— У нас, на Васильевском? — уточнил Владимир Львович.

— Да, она самая… во ведь досада!

— Что такое?

— Нет у нас с собою списков тех организаций и благотворительных обществ, куда наследники доставшиеся им капиталы перечисляли! А на память я и не скажу, была ли в их числе больница Марии Магдалины!

— А это важно?

Гесс ссутулился и покачал головой:

— Если я понимаю хоть что-нибудь из происходящего здесь, пусть меня до конца жизни повышенным окладом премируют!

Молжанинов:

— Вы не уловили суть?

— Суть чего?

— Тогда слушайте!

52.

Вернувшись на сцену, Талобелов вернулся и к собственным записям.

— Канареечная улица!

С кресла поднялся молодой человек неясных занятий. С одной стороны, было в нем что-то студенческое, но с другой — уж очень он для студента казался застенчивым. А его выговор — едва он заговорил — безошибочно выдавал в нем уроженца и воспитанника не самой близкой к столице деревни. Тем не менее, одежда молодого человека говорила об известных претензиях: если уж не на светскость, то хотя бы на принадлежность к более высокому кругу, нежели крестьянский. О том же свидетельствовали и руки юноши: такие же грубые, как и выговор, — большие, с толстыми, без отметин письменной работы пальцами — они, однако, были ухожены и чисты отнюдь не по случаю, а вследствие явной заботы.

— Философов!

На этот раз поразился Владимир Львович:

— Вот так фамилия[60]! Он что же — настоящий?