Можайский — 7: Завершение

— Вижу, Никита Аристархович, ты нас уже совсем в отъявленные злодеи записал, но вот тебе повод изменить свое мнение. Видишь ли, мы не только о собственной прибыли думаем, и не только о том, чтобы наших клиентов оградить от разного рода неприятностей — пусть и не… гм… совсем законным путем. Нет, уважаемый! Мы также проявляем заботу о меньших людях: о трудовом, так сказать, населении нашей великой Империи, поскольку — я понимаю это так — к трудовым слоям далеко не все относят тех бедолаг, что рискуют деньгами, создавая мощь и процветание этой самой Империи…

Мои брови выгнулись.

— Ты не смотри на мой пафос, — поспешил добавить Сугробин. — Сейчас я говорю не только искренне, но и с полным осознанием нашей миссии: мы сами, конечно, ее на себя возложили, но от этого ее суть не меняется. Так вот. Значительную часть наших доходов мы тратим на создание хороших условий труда. Чаще всего — буду до конца откровенен — это не требует от нас каких-то серьезных усилий. Всё происходит просто и буднично. Но бывают и такие случаи, в которых даже мы оказываемся практически бессильными. Вот этот — с могильщиками — случай как раз из таких. Мы наткнулись на стену непонимания, на глухое сопротивление, на…

Сугробин запнулся, но быстро нашелся:

— …на патриархальное представление о том, какою должна быть работа этих людей! Ты, полагаю, не раз и не два видел могильщиков за исполнением ими своих прямых обязанностей. Но видел ли ты когда-нибудь, в каких условиях они не трудятся, а живут?

Я был вынужден сознаться в своем невежестве:

— Никогда не интересовался…

— Напрасно! — перебил меня Сугробин, ожидавший именно такого ответа. — Напрасно, Никита Аристархович! Ибо зрелище твоим глазам предстало бы преудивительное. Странно, но, тем не менее, факт: отправляя близких нам людей в последний их путь, мы менее всего обращаем внимание на тех, кто этот путь обустраивает. А ведь это — не только странно, но и глупо… безответственно, если позволишь. От устроителей дорог — шоссейных, железных — мы ожидаем знания ими дела, тщательного выполнения инструкций, следим за тем, чтобы всё так и шло. А когда они — устроители эти — оказываются в сложных условиях, мы приходим на помощь, обустраивая их быт и давая им то, что скрашивает их нелегкую жизнь. И это — правильно! Ведь от них прямо зависит наша собственная безопасность: кто же хочет разбиться в коляске или в сошедшем с полотна вагоне? А возросшие скорости? Автомобиль! Ты хотел бы разбиться в автомобиле?

Я, разумеется, в отрицании мотнул головой.

— И я не хотел бы. И вот — мы оба, — когда на обсуждение выносят вопрос об отпуске средств на служащих дороги, мы, повторю, голосуем «за». Ведь ты голосуешь «за», правда?

На этот раз я кивнул, подтверждая:

— Конечно!

Мне тут же вспомнился случай, когда гласные[42] так насели на князя Хилкова[43], что тот в сердцах воскликнул: «Можно подумать, я летаю по воздуху!» Была создана специальная комиссия, в итоге выделившая весьма кругленькую сумму на ремонт пришедшего в опасную негодность участка дороги на московском направлении.

— Конечно! — воскликнул я. — А как же иначе?

— Вот именно: как же иначе?

— Но причем тут могильщики?

— По-твоему, — Сугробин покосился на Фомича, но тот оставался совершенно невозмутимым, — забота о путях для живых настолько важнее заботы о путях для мертвых, что этой, второю, заботой можно пренебречь?

— Да о чем ты говоришь? — я уже вообще ничего не понимал.

— Ну как же!

Сугробин снова покосился на Фомича, и это меня насторожило: несмотря на заявления графа о его, графа, полных искренности и откровенности, что-то тут было не так! Но что? Это мне предстояло выяснить, хотя — забегая вперед — я так ничего и не выяснил. А если еще точнее: выяснять оказалось нечего. Впечатление, произведенное на меня странными косыми взглядами в сторону Фомича, оказалось ложным.

— Сам посуди. Куда же это годиться — оставлять близких нам людей на произвол тех, кто лишен даже самого необходимого? Кто холоден, голоден, стеснен — и не только в переносном, но и в самом прямом смыслах? Как можно не обращать внимание на тех, кто занят настолько важным делом — подготовкой последнего приюта? Какие же мы после этого православные?

Фомич негромко крякнул.

— Ну, христиане? — поправился граф, бросив на Фомича очередной взгляд искоса. — Фомич, — пояснил он мне — имеет друзей — коллег, если угодно — на лютеранском кладбище. А лютеране пусть и крестятся неверно, однако тоже, как ни крути, веруют в Христа!

Я — уже в самом настоящем отчаянии — замотал головой:

— Господи! — вырвалось из меня. — Ты можешь говорить прямо? Что ты хочешь сказать? И что требуется от меня?

Сугробин вздохнул:

— Да ведь я и говорю…

— Но я по-прежнему ничего не понимаю!

— Хорошо: будем проще.

— Ну, слава Богу!

По губам Сугробина скользнула улыбка, и эта улыбка показалась мне не менее странной, чем косые взгляды в сторону Фомича. Но, как тут же выяснилось, улыбка — как и взгляды — ничего особенного в себе не таила.