Можайский — 7: Завершение

Распахнулась еще одна дверь, в поручика и Сушкина одновременно ударили волны света и специфической вони. Поручик понял, что он оказался в низкопробном кабаке, в притоне, и не в сказочном каком-нибудь, а в самом что ни на есть настоящем! Не в одном из тех притонов, какими похвалялась далекая от этой части города Сенная и которые на самом деле всего-то и были что затрапезными малинами затрапезных уголовников, а в таком, о каких говорили только шепотом и только тщательно оглядевшись по сторонам.

Это был такой притон, которому даже в сводках по Градоначальству не находилось места. Такой, существование которого не отражалось даже в сводках по участкам — еще до того, как они, сводки эти, попадали на общий стол для сведения их в единую отчетность.

Это был притон самого что ни на есть дна или самой что ни на есть вершины, где даже тень закона, тень общежития, тень человеческих уставов не осмелилась бы появиться!

Поручик, поняв, куда завлек его Сушкин, встал как вкопанный. Его лоб немедленно покрылся испариной. Щеки мертвенно побледнели, а уши, напротив, загорелись огнем.

— Вы с ума сошли, правда? — пролепетал он, рефлекторно схватившись рукой за ремень: за то его место, где должна была висеть кобура с револьвером, но где сейчас ее — как и револьвера — не было.

Сушкин улыбнулся:

— Всё в порядке. Сейчас мы получим наш грог!

24.

— Видите ли, — рассказывал Сушкин, с явным удовольствием потягивая кипяток из причудливой смеси спирта, какого-то вина и чего-то еще, что отдавало в нос резким, но, как ни странно, отнюдь не отвращавшим запахом: именно эту смесь в притоне с иронией называли грогом. — Видите ли, мой друг, тут получилась настоящая загогулина…

Поручик, всё еще временами ошеломленно озиравшийся, сидел рядом и тоже тянул напиток, который и ему — на удивление — пришелся по вкусу. Он даже спросил у подавшего стаканы человека точные ингредиенты, но тот лишь хмуро отмахнулся: мол, пей, голубчик, и не лезь со своими пустяками!

— Возможно, вы помните мою нашумевшую статью о распоряжении нашего досточтимого Николая Васильевича[34] запретить всякую торговлю спиртными после десяти часов вечера с попутной выдачей особенных разрешений и обязательством получивших такие разрешения кабаков выкрашивать двери зеленой краской…

Поручик вежливо кивнул, хотя именно эта статья и ускользнула от его внимания. Сушкин с немым укором приподнял брови, но тут же пояснил:

— Статья действительно вызвала переполох. Меня даже вызывали в Канцелярию Градоначальства, равно как, впрочем, и редактора Листка, а заодно и пропустивших статью чиновников цензуры. Досталось нам на орехи крепко, но я твердо стоял на своем: распоряжение смысла не имеет совершенно, если, конечно, речь не идет о наживе для узкого круга лиц. Николай Васильевич рвал и метал, грозил и требовал опровержения, однако…

По губам Сушкина скользнула ироничная улыбка.

— …однако нам удалось договориться.

— Что? — поручик даже поперхнулся от неожиданности. — В каком смысле — договориться?

— В самом что ни на есть тривиальном: я попросту дал взятку!

— Взятку! — ахнул поручик. — Николаю Васильевичу? Но…

Удивление поручика могло показаться странным только на первый взгляд.

Все, разумеется, знали, что взяточничество в Градоначальстве было поставлено на самую широкую ногу: генерал-лейтенант Клейгельс и сам любил пожить, и другим не запрещал… при условии, разумеется, равномерности доходов. Говоря проще, брать следовало в строгом соответствии с чином, и этим негласным правилом вкупе с негласным разрешением чиновники и служащие Градоначальства, включая и полицию, пользовались без всякого стеснения. Коррупцией — как сказали бы мы — была заражена вся система: с самого верха и до самого низа. Попытки обуздать ее проваливались с оглушительным треском. Кажется, мы уже упоминали забавный прецедент, когда — по инициативе министра внутренних дел и лучших юристов Империи — сначала под следствием, а потом и на скамье подсудимых оказались десятки и даже сотни людей, обвиненных в самом махровом взяточничестве. Под раздачу попал даже любимец и верный подручный Николая Васильевича ротмистр Галле — именно как ротмистр он и вошел в столичную историю, хотя на самом деле в момент процесса он уже имел куда более высокий чин. Однако в ходе судебных разбирательств дело начало потихоньку разваливаться, а там — и вовсе закончилось позорным пшиком. Оправдали и отпустили — с сохранением чинов и должностей — всех, за исключением только какого-то бедолаги, что называется оказавшегося не в том месте и не в тот час. Этот бедолага — полицейский в скромном звании — оказался единственным, на кого нашлось достаточное количество улик. И только он едва не отправился отбывать наказание. Едва — потому что и он освободился практически из зала суда по удивительным образом подоспевшей амнистии! Эта амнистия оказалась настолько кстати, что не замедлил распространиться слух: своя рука руку моет и своих людей не сдает!