Можайский — 7: Завершение

— …и с такою вот, — решился, наконец, Владимир Львович, — безумною неблагодарностью решил скостить себе при помощи несправедливой тяжбы!

Повисла тишина: не считая, конечно, того, что оркестр наигрывал что-то, а из-за соседних столиков неслись обрывки бесед, позвякивание приборов, шуршание дамских платьев.

Вадим Арнольдович размышлял. Владимир Львович переживал прошедшее.

Наконец, Вадим Арнольдович попросил уточнить:

— Скажите, это Молжанинов — я имею в виду, он сам — рассказал вам о кредитах и о том, что тяжба вашего брата против него была несправедливой?

Владимир Львович вздрогнул, его брови выгнулись:

— Что вы этим хотите сказать? — спросил он с тревогой в голосе.

Гесс стал совсем хмурым:

— Просто ответьте на вопрос.

— Ну… — Владимир Львович мгновение поколебался. — Даже не знаю. Получается, сам.

— Поясните, пожалуйста!

— Видите ли, — пояснил Анутин, — когда мы с поверенными, разбирая бумаги, наткнулись на записи о сделках с Молжаниновым, я просто оторопел. «Не может быть!» — такова была моя первая мысль. Особенно поражали суммы. И, разумеется, имя контрагента: Семен Яковлевич Молжанинов! Наш полковой художник! То есть нет, поймите меня правильно: я, разумеется, знал, что наш Сёма резко пошел в гору и — художник он или нет, отметал он саму идею заниматься делами или просто она таилась где-то в глубине его души… так вот: я, безусловно, знал, что Сёма сколотил изрядное состояние. Даже не состояние — слово не то, — а колоссальный капитал, превратившись в едва ли не одного из самых богатых наших соотечественников. Но я и помыслить не мог, чтобы он имел какие-то дела с моим братом! Откуда? С чего бы? А потом я решил так: не иначе, это наше полковое прошлое подтолкнуло его к такого рода благотворительности — снабжать деньгами брата старого товарища! Я был ошеломлен и растроган одновременно. Особенно принимая во внимание то, что Семён так скромно замял историю с невозвращенными кредитами и процентами, не говоря уже о бессовестной тяжбе против него самого! Конечно, едва бумаги оказались в моих руках, я отправился с Семёну. А как иначе? Мог ли я не выразить благодарность человеку, который, получалось, столько сделал даже не для моего несчастного брата, а для всего моего семейства, оставив без движения обременительные претензии и не давая ход порочащим слухам?

— И он вас принял?

— О, конечно! — Владимир Львович прояснился лицом, хотя тревога с недоумением из его взгляда никуда не делись. — Конечно, принял. И еще как! Примерно так, как я и мог надеяться, если бы лелеял романтические чувства о встрече старых друзей. Он встретил меня не просто с распростертыми объятиями, а как самого желанного, самого драгоценного гостя, какого только ему могло послать провидение!

— Вас это не удивило?

— Ничуть. Я ведь уже говорил, что Сёма недаром стал всеобщим любимцем. Он был человеком… души необыкновенной и сердца настолько широкого, насколько вообще широким может быть человеческое сердце!

— Гм…

К тревоге и недоумению во взгляде Владимира Львовича добавился испуг — скептицизм Гесса не прошел мимо внимания генерала:

— Вы полагаете… — начал было он.

Гесс покачал головой:

— Пока еще ни в чем нельзя быть уверенным. Но… есть у меня сомнения.

— На чем они основаны?

— Об этом — позже, хорошо? Просто расскажите мне всё!

Владимир Львович покачал головой — с грустью:

— Будь по-вашему…

— Итак?

— Встреча состоялась… радостно. Мы пообедали, перешли в курительную… у Сёмы этакий причудливый дом: верхний этаж целиком отделен от остальных и…

— Я знаю, — сухо перебил Гесс. — Довелось побывать.

— А! Ну, хорошо… — Владимир Львович порылся по карманам и достал портсигар. Тут же рядом образовался Антонио со спичкой.

Спичка чиркнула, вспыхнул огонек, еще секунду спустя от Владимира Львовича потянулись ароматные — русского, ни с каким иным спутать невозможно! — нити табачного дыма.

— В курительной, — продолжил, пуская дым, Владимир Львович, — я показал Семену бумаги: все эти расписки, контракты и прочее, что оказалось у меня по разбору Костиных дел. Сёма взял их, бегло просмотрел, а потом вернул мне — с советом просто бросить их в печку: чтобы не смущали ни меня, ни других, кто может еще на них наткнуться.

«Дело прошлое и… ты понимаешь: ни к чему теперь его ворошить!»

«Да как же! — не уступил я. — Здесь ведь, в бумагах этих, целое состояние! Твое состояние! Не могу я бросить его в печку!»

— Тогда он снова принял у меня бумаги и сам швырнул их в камин.

— Сжег! — ахнул Гесс.

— Сжег. — подтвердил Владимир Львович.

— Каков… — Гесс оборвал самого себя. — Продолжайте.

— Да, собственно, это и всё. Ну, рассказал он мне еще о тех сделках, о том, как неудачи буквально преследовали моего брата. О том, что и его, Семена, личное вмешательство уже не смогло исправить дела. А потом мы расстались: я ушел. И что бы, Вадим Арнольдович, вы ни хотели сказать мне сейчас, тогда у меня на душе было светло и радостно. Погода, правда, подкачала: как сейчас помню. Шел дождь, прямо поливал: холодный, тяжелый… ну да это и понятно: дело-то уже к зиме шло, а в нашем климате — не то что здесь!