Можайский — 5: Кирилов и другие (СИ)

Губы Можайского так сильно растянулись в улыбке, что даже выражение его всегда мрачного лица изменилось:

— По существу, Михаил Фролович, с тобой можно согласиться. Но в целом — извини. Какими еще привычкам можно оправдать недостаток средств на выхаживание детей? Общество, в котором больные дети не получают помощь, само больно, причем настолько, что никакие кровопускания ему не помогут! Только кардинальное лечение!

Чулицкий отступил на шаг:

— Глупости! — возразил он. — Сегодня мы не лечим одни болезни, а завтра — и это неизбежно! — другие. Сегодня дети умирают от кори, но где гарантия, что завтра, научившись лечить корь, мы не станем обрекать их на смерть от чего-нибудь другого? И где, что намного хуже, гарантия того, что и эти, новые, болезни не смогут быть излеченными при помощи больших затрат, доступных лишь для очень немногих? Что тогда? Предложишь еще одно кардинальное лечение общества в целом? А потом — еще одно? И еще? И так — раз за разом? В стремлении к вообще недостижимой справедливости? Или ты полагаешь, будто возможно такое устройство общества, при котором все дети смогут получать равную помощь? Причем не равно хорошую, а просто усредненную, сиречь — равно плохую? Подумай: разве не всегда будет так, что кто-то окажется в положении привилегированном? По неважно какой причине и неважно по каким оправданиям? Да вот хотя бы: с чего ты взял, что медик, на руках которого находится его собственный тяжело больной ребенок, станет больше или хотя бы равное внимание уделять чужим детям? Станет изыскивать средства для помощи всем, а не прежде всего своему собственному ребенку? Разве всё зависит только от денег?

Улыбка исчезла с губ Можайского, отчего взгляд его всегда улыбающихся, а теперь и широко раскрытых глаз стал особенно страшным:

— Человеческую природу не изменить, это правда. Но стремиться к лучшему все же необходимо. И если дело обстоит так, что люди готовы совершать преступления из-за нужды, необходимо прикладывать усилия для ослабления этой нужды. А не искать оправдания для ее сохранения!

На это заявление Чулицкий не нашел возражений. По крайней мере, сразу. А дальше ему и не дали возразить: Инихов, а за ним — Гесс подошли к Можайскому и, встав по правую и левую руку от него, всем своим видом выразили полное сочувствие именно его, Можайского, утверждениям.

— И ты, Брут! — только и произнес Чулицкий, отходя к своему креслу и усаживаясь в него. — Ну что же, господа: давайте, ищите оправдания преступникам. А я — помолчу.

Михаил Фролович и в самом деле замолчал.

Инихов и Гесс переглянулись, а Можайский покачал головой:

— Удивительный ты человек, Михаил Фролович! И сердце у тебя есть… пусть и прикрытое жирком… а говоришь такие вещи!

Чулицкий фыркнул и демонстративно отвернулся.

— Сушкин, — обратился тогда ко мне Митрофан Андреевич. — Может, довольно?

Я понял, что полковник имел в виду: он хотел завершить рассказ, опустив завершавшие его детали. Вероятно, эти детали были таковы, что вспоминать их или, по крайней мере, говорить о них вслух и прилюдно Митрофан Андреевич не хотел.

— Без них точно можно обойтись? — спросил я, имея в виду как раз детали.

Митрофан Андреевич понял меня:

— Поверьте, можно.

— Гм…

Я нерешительно пошелестел страницами блокнота, а потом захлопнул его, заодно и сунув в карман карандаш.

— Значит — всё? — спросил — с облегчением — Митрофан Андреевич.

— Да. Только…

— Что?

— Не для записи и публикации, а строго между нами [83]…

— Ну?

— Чем кончилось дело в вашем кабинете? Вы же не хотите сказать, что всех отпустили?

Митрофан Андреевич сделался печальным:

— Нет, — в очередной раз вздохнув, признался он. — Конечно же, нет.

— А что тогда?

— Фирсанов, — скупо, неохотно пояснил Митрофан Андреевич, — умер. Остальные отправлены в камеры.

— Умер?! — ошарашенно вскричал я. — Как — умер?

Остальные, тоже не ожидавшие ничего подобного, присоединились к моему, мягко говоря, изумлению.

Гесс:

— Умер?

Любимов и Монтинин хором:

— Умер?

Можайский:

— Митрофан Андреевич?

Инихов:

— Как так?

Чулицкий, несмотря на свое заявление о нежелании говорить:

— Ну и ну!

Даже Саевич не сдержался:

— Черт возьми!

И только доктор, по-прежнему мирно спавший на диване, и Иван Пантелеймонович, просто проведший ладонью по своей совершенно лысой голове, остались безмолвными.

— Да, господа, — подтвердил Митрофан Андреевич. — Фирсанов умер.

— Но как это случилось?

— Удар.

— Но почему?

Митрофан Андреевич бросил на меня не слишком приязненный взгляд:

— Я — не доктор.

— Но…

— Послушайте, — Митрофан Андреевич сцепил пальцы рук в замок и выставил их вперед как бы в отчасти молитвенном, отчасти — в угрожающем жесте. Костяшки его пальцев побелели. — Послушайте: чего вы еще хотите? Признания в том, что смерть Фирсанова — моя вина? Ну так получайте!

Митрофан Андреевич шагнул ко мне.