Мотылек

— Делают из этого бог знает что, — сказала она. — Просто я не могла подвести. Сам главный врач оперировал. Знаешь, тот толстый. Если бы ты слышал, как он бурчал из-под маски: «Сестра, тампон», «Сестра, пинцет».

На этот раз она засмеялась громким гортанным смехом. Снизу до них донеслись голоса Моники и Каси. Эва направила в коридор луч света. Они подняли головы — светлую и темную, и Михалу вдруг показалось, что все это происходит во сне. После вместе проведенного детства, после длинной полосы солнечных каникул — вдруг этот холодный мрак, эта разрушенная лестничная клетка и так хорошо знакомый, но неожиданно тревожащий своим истинным содержанием смех.

С висящей над бездной площадки в коридор верхнего этажа была переброшена доска с прибитыми поперек планками. Она прогибалась под ногами. От ее колебаний слегка замирало сердце.

Эва постучала в дверь, за которой были слышны голоса.

Им открыл доктор Новак, тот лысый, хотя еще молодой врач, с которым Михал познакомился внизу. Теперь он был в сером, как будто с чужого плеча, костюме и ярко-красном галстуке, тоже производившем впечатление чего-то случайного. Несмотря на то, что все они недавно виделись, доктор Новак приветствовал прибывших с чрезмерным радушием и извинялся за скромность, как он выражался, «храма», так как это была его служебная квартира. Может быть, он хотел таким способом обратить внимание гостей на необычную по тем временам пышность сервировки длинного стола, стоявшего посредине комнаты. Действительно, он и сам с удивлением смотрел на блюда с рыбным заливным и тонко нарезанной ветчиной, на пирамидки белого хлеба, на салатницы, полные салатов под майонезом, а также на многочисленные графины с наливками и бутылки вина.

В разрушенном городе, где для того, чтобы получить буханку хлеба, нужно было выстоять в длинной очереди, это богатство производило ошеломляющее впечатление и казалось чем-то почти греховным. Но Михал уже знал от Моники и двоюродных сестер, что встреча Нового года в тесном кругу госпитальной элиты носит в известном смысле характер прощального вечера перед передачей здания немцам и что поэтому пошли в ход все резервы некогда обильных, а теперь почти исчерпанных клубных запасов.

От затемненного окна отошли главный врач и худощавый мужчина в черном, сидевший в зале в первом ряду. Они мельком поздоровались с Михалом, почти не слушая объяснений Новака, целиком погруженные в обсуждавшиеся перед этим важные дела. Но тут же вернулись и остановились на полпути между дверями и столом.

— Протокол о передаче подпишу я, — говорил черный раздраженным тоном.

Главный врач смотрел на него с иронией, вертя большими пальцами сложенных на животе толстых красных рук.

— Но вы не отвечаете за диагнозы, барон. Если меня оставят здесь, а я думаю, что они сейчас не будут укомплектовывать госпиталь собственным персоналом, я смогу скрывать этих людей еще много недель. Вы ничем не рискуете. Вы отвечаете исключительно за персонал.

Лицо барона окаменело. Михал заметил, что Новак и девушки обменялись злорадными улыбками.

— Вы знаете, профессор, я не боюсь риска, — сказал барон сухо. — Я, кажется, дал тому доказательства. Что же касается ответственности…

Врач сокрушенно наклонил тяжелую седеющую голову.

— Простите, у меня не было этого в мыслях.

— Надеюсь. Но дело идет к тому, что они наверняка пришлют свою врачебную комиссию.

Толстый профессор фыркнул, как кот. В его глазах снова появились воинственные огоньки.

— Комиссия! Для этого имеется масса способов!

— Есть еще один вопрос… — Барон уставился в лицо врача неподвижным, полным торжественной серьезности взглядом. — Честь. Последние условия капитуляции подписаны.

Толстяк покраснел. Нахмурив кустистые брови, он быстро обернулся, и его суженные кошачьи глаза остановились на Михале.

— Вы брат Моники, не так ли?

Он не стал ждать поспешного подтверждения Михала.

— Каким образом вы освободились из плена? Ведь вы тоже там были.

— Я убежал из транспорта военнопленных, — сказал Михал.

Профессор драматическим жестом вытянул в сторону Михала палец.

— Вот! — воскликнул он, поворачиваясь к барону.