Мотылек

Но что же все-таки со мной? Почему я все еще говорю так? Мне кажется, у меня пухнет голова, но в ней нет ничего, она пуста, как, наверное теперь пуст и ты. Где тебя похоронили? Да какое это имеет значение? Я не могу говорить с тобой в могиле. Я больше никогда не смогу поговорить с тобой. Тебя больше нет, и меня тоже нет больше».

Здесь письмо заканчивалось, и Агнес почувствовала, как голова у нее клонится вперед, плечи прогибаются вслед за головой, она сложилась почти вдвое и, всхлипывая, все повторяла и повторяла:

— О, мама! Мама, мамочка. О, моя дорогая мамочка!

Когда вдруг открылась дверь, ее тело стремительно распрямилось, она приложила руку к горлу и с облегчением увидела, что к ней идет Пегги.

Пегги остановилась перед ней, взяла ее за плечи и сказала:

— Девочка, тебе не нужно было читать их. Прошлое мертво и похоронено. Вот что, где спички? Дай-ка их мне. — Она схватила лежавшие у Агнес на коленях письма и кинула в пустой камин. Потом отыскала в кармане юбки коробок спичек, поднесла горящую спичку к бумагам и ворошила их, пока от них не осталось ничего, кроме маленькой кучки черного пепла. Когда она поднялась с колен, на Агнес не было лица.

— Думаешь, отец знал? — пробормотала она.

— Да, знал.

— О том, что она встречалась с Лансом?

— Ну конечно. Но относительно ребенка он не был уверен, пока детка не стала какой-то странной. И тогда он вспомнил про тетю Ланса, которая годами не вылезала из сумасшедшего дома.

— Не может быть! Она была...

— Да, была, иногда она была совсем полоумной.

— А как... как его собственные дети?

— А, с ними все в порядке, насколько я знаю. Они приблизительно того же возраста, что ты и мальчики.

Агнес сняла халат, подошла к умывальнику, вымыла лицо, помолчала и спросила:

— Какой он был, Ланс?

— Он был хорош, очень хорош и очень добр. Ни за что не подумаешь, что он солдат. Я просто не могла представить, как это он может убить человека ножом или застрелить. Но, наверное, ему приходилось. Одну вещь я знаю наверняка: если бы она вышла за кого-нибудь вроде него, вся ее жизнь была бы совсем другой. Очень может быть, могла бы приключиться и Милли, да-да, — она кивком подчеркнула свои слова, — но они бы управились с этим. Когда ты влюблен — справишься, без этого жизнь делается настоящим бременем.

Когда ты влюблен, то справишься. Страсть, ту всепоглощающую страсть, которую ее мать испытывала к этому человеку и которую испытывал он к ней, Пегги назвала влюбленностью. Ну что же, как ни назови ее, в настоящий момент Агнес была уверена, что отдала бы годы, чтобы ее испытать. Потому что в ней горело и рвалось наружу желание, и физическая потребность была только частичкой его.

Дверь снова бесцеремонно распахнулась, обе они обернулись ней и посмотрели на Магги, которая на своем невероятном ирландском английском выпалила:

— Руфи говорит, скорее. Она, похоже, совсем того. Я думаю, все, кончается.

Кое-как набросив на себя халат, Агнес кинулась мимо Пегги и Магги и, когда вбежала в спальню матери, то увидела, как Руфи Уотерз старается поднять голову больной повыше, чтобы ей было легче дышать.

Крепко прижимая руку к груди, Кейт Торман заговорила. Казалось, слова выскакивают у нее изо рта, она произносила их по одному. Она сказала:

— Не... дай... ему... упрятать... ее... в лечебницу.

— Нет, мамочка, дорогая. Нет, никогда, ни за что.

— Обещаешь?

— Обещаю... Обещаю, еще как обещаю.

Кейт Торман закрыла глаза, тело ее отяжелело и обмякло, и они осторожно опустили ее на подушки.

Четверть часа спустя Кейт Торман умерла. По одну сторону ее кровати стоял муж с младшим сыном, по другую — Агнес и Пегги Уотерз. Она оставалась в сознании до последнего вздоха, но ни разу не посмотрела в сторону мужа и ни слова не сказала ему.

Пегги закрыла ей глаза и отвела Агнес от постели матери. Реджинальд Торман продолжал смотреть на жену, но вид у него был далеко не оплакивающего, а, скорее, оплакиваемого.

Часть вторая

Кэрри

1

Был понедельник, Пасха одна тысяча девятьсот тринадцатого года, и Джон Брэдли посчитал, что этот день должен быть праздничным. Роберт понимал, что такой шаг означал величайшую уступку, потому что в представлении дяди праздники означали не просто выпивку, а пьянку, ярмарочные гулянья с их неприличными зрелищами.

После завтрака разразилась целая буря, когда Кэрри имела неосторожность спросить, можно ли ей поехать в Ньюкасл, чтобы посмотреть представление на городской площади. Он подумал, что дядю хватит удар от одной мысли, что это может случиться.