Мост Верразано

Он не стал объяснять, что серьезные производители не стали бы с ним вязаться, даже получив полную технологическую информацию, что механизм гигантского производства неповоротлив по определению; как некий сверхорганизм, он стремится сохранить равновесное состояние — то, что наука называет гомеостазисом. И чем революционней новая затея, тем сальнее это естественное, животное, можно сказать, сопротивление. Не упомянул он и о том, что верховный руководитель Амални, господин наш Клем Гилберт, тоже не стал бы с ним, Бертом, разговаривать, и» будь у него готов образец новой машины. Указал бы на дверь и велел бы впредь не пускать к его превосходительству. Так что он действовал единственным возможным способом. Вместо всего этого Умник сказал;

— Ага, в том и дело… Ни один серьезный человек не обратит внимания на такую дерьмовую статеечку — насчет великого-де изобретения, — понятно?

Было видно, что Амалия не понимает. Она глядела на него красивыми своими глазами, и Умник в первый раз заметил, что глаза у нее серые. И красивые — когда не подмазаны. Сейчас на Амалии были мешковатые дорожные брюки, но Умник помнил первый ее визит, осенний» когда на ней были штанишки в обтяжку. Он тогда еще отметил отличные бедра и задик.

— А ты стала красивая, остригши свою гриву, — объявил он внезапно. Амалия промолчала — только приоткрыла рот

— Не веришь? Раньше тебя за гривой не было видно. Ходит такое рыжее пламя… да еще носик торчит… Она засмеялась и сказала;

— Возни очень много с большими волосами, по вам этого не понять, cэp.

— Перекрасилась, чтобы сбить со следа?

— Предположим. А чем вам мой нос не нравится?

— Нравится, нравится, — пробормотал Умник, и они оба подались вперед, едва не стукнувпшсь головами. Амалия обхватила его шею, и они прилипли друг к другу губами.

Какие губы, смутно думала она, какие руки… Думала и не знала, что в его гениальной башке повисла та же мысль: какие губы… какие ручки у нее, ох, держись, старина Берт…

Тишина стояла в доме, как светлая вода. Сквозь гулкие удары сердца Амми слышала эту светлую тишину, какая бывает во сне, ощутила, что сидит у него на коленях — наверно, только что посадил, и наконец разобрала, что он бормочет: «Не сейчас, Амми, не сейчас, обожди». Она разжала руки, подумав внезапно-ясно: «Какой же этот у него здоровенный… или показалось?»

Встала. У Берта был тоже ошарашенный вид — глаза бычьи, яростные. Они помолчали; потом Амалия сказала:

— А нельзя в этом доме получить еще кофе?

Она уже стала незаметно для себя начинать каждую вторую фразу с «а» — как Эйвон.

Постояла, покачиваясь с носка на пятку, и вдруг выпалила

— Если к Джеку не подойдут и не предложат продать информацию, он сам не пойдет ее предлагать, в этом я уверена. Думаю, нас еще не выследили и к нему никто не подойдет Так что пусть отправляется сейчас же. Пока не выследили,

Эйвон ухмыльнулся во всю физиономию и громким шепотом объявил:

— Ну ты даешь! — И громко добавил:

— А пошли выпьем кофейку. И чего покрепче выпьем…

Джек пришел в ярость, и это было нехорошо. Однако служба есть служба, а полицейская специфика подразумевает стремительность действий — мы уже не раз это говорили. Фырча от раздражения, парень перекусил, отдал Амалии свою пластмассовую пушку и выскочил в темень и холод, к последнему автобусу. Из деревушки, именуемой Занстадт, последний автобус уходит рано. Оставшиеся поужинали в тесной компании, потом Умник флегматически пожелал всем спокойной ночи и повел Амалию к себе. Повел за руку. Марта как будто была очень этим довольна; улыбалась и кивала им вслед. Она, Марта Лионель, всегда радовалась чужому счастью, и еще она очень любила Умника — своих сыновей у нее не было.

Рональд ничего не заметил, поскольку был, по обыкновению, занят собственными мыслями. Сейчас он думал о новой выдумке друга Берта, в очередной раз поражаясь его гениальности. Но думал тяжко, потому, что было непонятно, как воплотить эту выдумку в металле и пластмассе; то есть было понятно, как, но не удавалось сообразить, каким образом сделать эту штуковину быстро, а друг Берт требовал, чтобы все было сделано именно быстро, да еще в полукустарной мастерской и в чужой стране, где неизвестны возможные поставщики разной разности, которой наверняка понадобится много. Дома, на своем заводе, управился бы в два месяца, думал Ран, a здесь…

Можно ручаться; ни один человек на всем свете, кроме Рональда Басса, не поверил бы Берту Эйвону, что он действительно изобрел такую вот штуковину.

Но сейчас, в сосновой тиши своего голландского дома, Берт забыл и об этом изобретении, и о всех остальных, и о завтрашнем дне, потому что изумился Амалии, изумился себе самому и своей радости. Она была такая, эта девочка, — кожа и плоть ее, — словно он познал ее давным-давно и давным-давно к ней привык — к ее рукам, движениям бедер, тихому воркованию. Она казалась изумительно тонкой, длинненькой такой и тонкой; какое-то время мелькала мысль, что все это только мерещится, что на самом деле он привык к массивной Нелл, но эта мысль, помелькав, ушла. Берт успел только подумать: прости, Нелл…