Мост Верразано

На второй день Амалия окончательно осознала масштабы разрухи и подумала, что единственный выход — призвать бригаду ремонтников и затеять настоящую стройку. Однако приводить сюда посторонних, пригонять грузовики с досками и прочим, чинить линию электропередачи — словом, афишировать себя на всю округу — было никак невозможно. Амалия это понимала, и ее охватило отчаяние. Она была городская девочка, причем не просто городская — не из какой-нибудь вам Оклахомы, куда постоянно приходят торнадо, и срывают с домов крыши, и рушат столбы с проводами; она всю жизнь прожила в Нью-Йорке и ни разу не видела, чтобы выключалось электричество. А чтобы в оконные рамы дуло, это даже представить себе было невозможно.

Но так же невозможно было представить, что она скажет Берту: извини, мол, сердечный друг, но я здесь жить не могу. В то время ей еще казалось, что она будет с ним в болезни и здоровье, горе и счастье. В общем, пока смерть не разлучит — причем смерть могла их настигнуть очень скоро; это Амалия знала твердо.

Оставалось надеяться на собственный легкий характер и на выдумщика Берта. И вот, на вторую ночь, когда Амми преодолела брезгливость и легла со своим выдумщиком на чудовищное подобие кровати, под старый нейлоновый спальник, провалявшийся в сыром каменном доме лет десять, и они вкусили свою порцию плотской любви, Умник вдруг сказал:

— А завтра Ронни поедет за проклятыми дощечками. — Помолчал и добавил:

— И вообще за барахлом.

Он, оказывается, успел залезть в «Интернет» и набраться информации о всяких фирмах в окрестностях Памплоны, так что утром Рон отправился на «мерседесе» закупать «проклятые дощечки» по списку. Надо заметить, Рон был так же мрачен, как Амалия, но в отличие от нее вовсю это демонстрировал. Вернулся же он на прокатном грузовике, и в хорошем настроении, и даже объяснил, что вести тяжелый грузовик по здешним серпантинам — настоящее мужское занятие, в если друг Берт окончательно проест ему печенку, он наймется водить грузовики по Пиренеям.

Рон успел вернуться до сумерек. Они пообедали на скорую руку, и мужчины принялись разгружать кузов машины, забитый под завязку. Это было что-то чудовищное: мотки провода, доски, фанера, какой-то станок в ящике, электроплита, холодильник, тюфяки, ящик с инструментами и еще разные мужские игрушки, названия которым у Амалии не было.

Тюфяки, надо заметить, Рон приобрел особенные — знаменитой, как объяснил Умник, английской фирмы. «Чтобы жопке твоей было удобненько», — сказал он Амалии. Эти тюфяки она сама внесла в дом, а после не подходила к грузовику — страшно было, честное слово… Она в первый раз видела, как эти двое работают, не сотворяя при том какие-то непостижимые для нее чертежи или металлические детали, а делая зримое и общепонятное дело: вытаскивают из грузовика тяжеленные вещи и в строгом порядке раскладывают их на полу огромной комнаты, занимающей половину первого этажа. Мужчины сновали туда-сюда стремительно, как ласточки, вылетающие за добычей и возвращающиеся в гнездо; сначала с прибаутками, а потом молча — если не считать двух односложных английских слов, означающих дерьмо и совокупление. До полной темноты успели разгрузиться — вот что было невероятно. Этой ночью спали уже по-человечески, на мягком и чистом, а утром Рональд полез на столбы и натянул новые провода, после чего опять укатил на своем грузовике. Через пару часов под кухонным потолком вспыхнула лампа.

— А теперь у нас дела завертятся! — объявил Берт и на радостях плеснул водки себе в Амалии.

Но это, напоминаю, было шесть месяцев назад. Всё это время два волшебника вкалывали — первый месяц по шестнадцать часов в сутки. Они успели отремонтировать половину дома, снабдить его среди остального спутниковой антенной и удобной ванной комнатой. Затем их жизнь переместилась в мастерскую, оборудованную на сей раз прямо в доме. Там они взяли в работу две Невредимки, предназначавшиеся для автомобилей, объединили их, пристроили к ним какую-то длинную узкую коробку и к середине лета накрыли всю усадьбу колпаком защитного поля. Амалия, несколько уже осатаневшая и от хозяйственных забот, и от постоянного одиночества, подумала было, что теперь можно будет вздохнуть. Но тут Рон сообразил — к великому восхищению Берта, — как сделать этот колпак чувствительным к внешним прикосновениям, чтобы он подавал сигналы, когда кто-то пытается преодолеть невидимую преграду. Несколько ночей эта штуковина мешала всем спать {особенно — Амалии). На колпак налетали птицы, наскакивали, наверное, и животные покрупнее — лисы, может быть, или зайцы, так что контрольный прибор начинал пищать каждые несколько минут. Наконец решили отключать прибор на ночь, а днем пусть себе пищит.

И вот, когда все это осталось позади, когда Рон стал работать не но шестнадцать, а всего по двенадцать часов, а Умник и вовсе по десять, когда наступила неуютная горная осень, Амалия взбунтовалась.