Мост через вечность

Я считал, что ей следовало быть готовой к этому рано или поздно. Мой циничный разрушитель — этот змей, обитающий в моем уме, — сомневался в том, что наш эксперимент продлится больше, чем две недели, а мы уже жили в трейлере больше шести месяцев, и ни дня разлуки. Со времени моего развода, — думал я, — никогда я не проводил с одной женщиной больше шести дней. Как бы то ни было, пришло время сделать перерыв.

— Лесли, послушай. Что плохого в том, чтобы нам расстаться на некоторое время? Ведь самое убийственное из всего, что случается в браке:

— О боже мой, он снова за свое! Если я должна выслушивать снова всю эту тираду о причинах, по которым ты не любишь — она подняла руку, чтобы остановить меня. — Я знаю, что ты терпеть не можешь слова «любовь», потому что весь его смысл исковеркан, как ты мне говорил уже сотню раз. Ты никогда не говоришь его, но я воспользуюсь им сейчас: вся эта тирада о причинах имеется у тебя потому, что ты не любишь никого, кроме неба и своего аэроплана! Если я должна буду снова это выслушивать, я начну кричать!

Я сидел спокойно, пытаясь поставить себя на ее место и понять ее ошибку. Что может быть плохого в том, чтобы устроить друг другу каникулы? Почему идея о временной разлуке так сильно пугает ее?

— Для того, чтобы кричать, тебе придется повысить голос, — сказал я с улыбкой; думая про себя, что если я могу шутить, когда речь идет о моих священных правилах, то значит, мы приближаемся к не таким уж и плохим временам.

Но она отказывалась улыбаться.

— Пошел ты со своими идиотскими правилами! Долго ли ты — о Боже! — долго ли ты еще будешь носиться с ними?

Меня охватил гнев.

— Если бы они были неправильны, я бы не стал тебе ничего говорить о них. Неужели ты не видишь? Они значат очень много для меня; они истинны для меня; я очень долго жил с их помощью! И пожалуйста, выбирай слова, когда говоришь со мной.

— Ты еще будешь указывать, как мне говорить! Я могу, черт побери, говорить все, что мне, черт побери, захочется!

— Ты, конечно, свободна говорить так, Лесли, но я не обязан слушать:

— О, снова эта твоя глупая гордость!

— Если и есть что-то, чего я не выношу, — то это такое обращение!

— А если есть что-то, чего я не выношу, то это когда меня ПОКИДАЮТ! — Она закрыла лицо руками, а ее волосы опустились, как золотой занавес, и спрятали от меня ее страдание.

— Покидают? — спросил я. — Вук, я не собираюсь покидать тебя! Я только хотел:

— Собирайся! И я не выношу: быть покинутой — Слова тонули в рыданиях, за золотым занавесом.

Я встал из-за стола, сел рядом с ней на кровать и придвинулся к съежившемуся комочку ее тела. Она не оттолкнула меня, она не переставала плакать.

В этот момент она превратилась в ту маленькую девочку, которая была когда-то, и никогда не исчезала и которая чувствовала себя покинутой, покинутой, покинутой всеми после развода родителей. После этого она встречалась с ними и любила их обоих, но раны, полученные ею в детстве, никогда не заживали.

Лесли добилась всего в своей жизни сама, всегда жила в одиночестве и была счастлива одна. А теперь она подумала, что после стольких месяцев, проведенных вместе со мной, она полностью потеряла всю ту свою независимость, которая связывалась у нее с самостоятельностью. У нее тоже были стены, и вот я натолкнулся на них.

— Я здесь, вук, — сказал я. — Я здесь. Она права, когда говорит о моей гордости. Я сразу же становлюсь таким отчужденным, защищая себя при первых же признаках приближения бури, что забываю о том, через какой ад она прошла. Как бы сильна и сообразительна она ни была, она по-прежнему чегото боялась.

В Голливуде она всегда была в центре внимания в гораздо большей степени, чем я когда-либо в своей жизни. На следующий день после нашего девятичасового разговора она оставила друзей, помощников, студию, политику покинула их всех, даже не попрощавшись, без объяснений, не зная, вернется ли она когда-нибудь, или же это не случится никогда. Она просто уехала. Глядя на запад, я мог разглядеть вопросительные знаки, кружащиеся над городом, который она оставила позади: «Что же случилось с Лесли Парриш?»

Теперь она в центре огромной пустыни. Вместо ее любимого старого кота, который мирно умер, ей создают теперь комфорт не-такие-уж-спокойные гремучие змеи, скорпионы, пески и скалы, а живет она ближе всего к ласковому и неистовому миру полетов. Она поставила на карту все и отбросила прочь Голливуд. Она доверяет мне в этом суровом месте; ее ничто не защищает, кроме этой теплой ауры, которая окружает нас обоих, когда мы счастливы вместе.

Рыдания стали утихать, но она, прижавшись ко мне, все еще была напряжена, как пружина.