Мост через бездну. В пространстве христианской культуры

Но более всего поражает то, как Рублев трактует другую тему, с каким глубоким проникновением в понятия, изложенные языком графики, языком рисунка, языком искусства. Это тема не единосущности, а неделимости. Понятие делимости/неделимости всегда внутреннее. А как же они неделимы? Проведем линию по голове правого от нас в ангела в зеленом гиматии, через его голову, абрис вогнутого, вовсе не имеющего никакой плоти тела. Затем через колено вниз, потом на колено левого ангела, через него, через голову – линия уперлась в края ковчега, и что мы видим? Мы видим точно вычерченную чашу. Это та чаша, о которой молился Отцу своему Сын в Гефсиманском саду. В роковой момент, когда Он обратился к своему Отцу со словами: «Да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты». Эта чаша находится в центре композиции «Троицы». У этой чаши чуть-чуть ассиметричная форма: она немножко сдвинута в сторону. Это неправильность, которая обязательно должна быть, неучтенный элемент, который придает всему этому художественное, внутреннее волнение, некий диссонанс. И вместе с тем, когда вы смотрите на предмет, стоящий в центре, вы не скажете «чашка», вы говорите – «Чаша». Именно так, с большой буквы, здесь все с большой буквы. И в чаше жертва, вы видите там жертвенную кровь.

Эта тема связана с сюжетом Тайной вечери, когда Христос говорит о предательстве, а апостолы в ответ: «Не я ли, Господи?» Но он уж их и не слушал, а просто начал создание единства, начал создание церкви, причастил их к чаше с вином. Чаша с вином стала чашей с его кровью, евхаристической чашей, и он каждого причастил через эту евхаристическую чашу. И поэтому эта чаша, которая стоит на столе, есть неделимость. Ангелы не вокруг нее, а они и есть эта чаша и неделимость. Ясно видно ее двойное содержание: центральная фигура, фигура Христа, как бы внутри этой чаши.

С точки зрения искусства это необыкновенно изысканно, изящно, совершенно недосягаемо по тому, как Рублев создал этот образ неделимости и неслиянности, какими лаконичными, простыми средствами, какими прозрачными и текучими линиями.

И наконец, последняя тема – неслиянность, которая для нас совершенно очевидна, потому что три фигуры совершенно по-разному охарактеризованы. Фигура, которая от нас справа, охарактеризована цветом травным, и тем цветом, который объединяет всю икону, знаменитым рублевским голубцом. Даже не говорят «цвет голубой», говорят «цвет – голубец».

Здесь есть вопросы, на которые у нас нет ответа. Например, мы знаем, что все краски, которыми писали художники, разводились на яичном желтке. Основой темперы было не масло, которое было изобретено в XV веке в Нидерландах, как гласит легенда, школой Яна ван Эйка, а желток. Но где ж было взять столько яиц, чтоб эти иконостасы писать? Только плохие иконы пишутся на доске, а хорошие иконы пишутся на холсте, холст наклеивается на ковчежную икону рыбным клеем. И покрытие, к сожалению, темнеет, мало какая икона сохраняется до ста лет. В этом тоже одновременно большая трагедия, но и открытие: когда снимаются верхние потемневшие напластования, обнаруживаются внутренние, сияющие, закрытые, сохраненные потемневшим слоем. Откуда бралось столько рыб, чтобы варить из них рыбный клей, и столько яиц, чтобы делать из них краску?

У Тарковского показано, как художники в болоте ищут какие-то специальные камни и корни. Также египтяне между корнями лотоса добывали красители пурпура, а в античные времена краску добывали из специальной железы моллюска. Драгоценнейшие невыцветающие краски, этот голубец – это секрет, это тайна.

Теоретики могут только рассуждать о том, что такое голубец. Отец Павел Флоренский замечательно говорил о цвете как о чистоте, о цвете как о выражении нравственности, он говорил это о Рублеве. У Рублева это нравственный цвет, чистый. Вместо густой киновари Рублев предлагает нам лазурь голубца: не киноварь, не тема жертвы, славы, крови, а тема синего голубца, чистого неба, высокого духа. Это тема внеплотского, надмирного, всемирного, тема единого неба, единого голубца. Именно она объединяет все – и Сына, и Отца, и Дух.

На Отце зеленый гиматий. Очень правильно замечает Максимилиан Волошин: зеленый цвет – это цвет тварности, а Отец есть творец всего земного. Он мир сотворил, а Сын создал другой уровень этого мира – он дал ему нравственный закон, научил людей жить правильно. Он показал примером своим, что такое жертва во имя. На Сыне густой голубец – гиматий и хитон замечательного цвета, цвета пьяной вишни. Этот цвет соединяет в себе землю, которой писали (лики, длани и ноги писали землей) и киноварь – цвет земли и крови.

И наконец, Дух Святой. Это смесь голубого и еще какого-то призрачного, неуловимого цвета, который создает нечто совсем уже бесплотное, бесплотное.

Все трое очень индивидуализированы, и в этом выражается неслиянность.