Мост

Она была хотя бы одета, едва-едва, и, вероятно, только потому, что он отматерил Чинью по своему каналу связи, сказав женщине-разведчице одеть его жену силой, если придётся — даже если они будут вынуждены её обездвижить. Несмотря на это, её наряд состоял из одной из рубашек Ревика с длинными рукавами и пары чёрных леггинсов, которые так плотно облегали её ноги, что больше походили на чулки, которые носили женщины в 1950-х годах.

Он начал кричать ещё до того, как закрыл дверь.

Теперь он почти не помнил, что сказал.

Он знал, что совершенно забыл, что кто-то, кроме неё, может его услышать. Ну, и ему просто-напросто было уже всё равно, бл*дь.

Он помнил, как обвинял её в том, что она манипулирует им, притворяется, будто меньше осознает происходящее вокруг, чем на самом деле. Он обвинил её в том, что она унижает его перед другими, угрожает нарушить клятву, выставляет его дураком, издевается над ним. Он накричал на неё за то, что она, бл*дь, толкнула его, используя телекинез, так что, по сути, она ударила его на глазах у всех остальных. Он обвинил её в том, что она знает, что он не ударит в ответ, и поэтому использует это в своих интересах.

Он был слишком зол, чтобы даже говорить связно.

Почти пустой взгляд её глаз, когда она спокойно слушала его разглагольствования, только усиливал его гнев. Ревик смутно помнил, что он что-то сломал.

Он не бросил это в неё; он даже не бросил это в её сторону, но какая-то часть его просто хотела вырвать её из этого проклятого бессознательного состояния настолько, чтобы она признала его — и признала то, что она только что сотворила с ним. Он сделал это, создав столько грёбаного шума, сколько мог. Он сделал это, сердито жестикулируя и повышая голос.

Но всё это ни черта не дало.

Он знал, что это не рационально.

Он знал это даже тогда, когда кричал на неё, и его голос, вероятно, доносился вниз по всем трём лестничным пролётам к видящим, собравшимся на нижних этажах викторианского дома. Весь стресс и беспокойство, которые он испытывал из-за необходимости оставить её позади, а также из-за её психического состояния, вырвались из него в виде снежного кома, катящегося вниз по склону холма, в виде иррациональности, которую он даже не хотел признавать, не говоря уже о том, чтобы обуздать, по крайней мере, вначале.

Но даже при этом его сознание продолжало медленно вращаться на заднем плане.

Он чувствовал, что другие разведчики в конструкции реагируют на его гнев, даже на некоторые его слова. Он чувствовал, что Балидор закрывает остальную часть конструкции от них двоих, и особенно от самого Ревика. Он чувствовал, что Врег пытается сделать то же самое.

Ревику всё это было до крысиной задницы.

В какой-то момент он выдохся настолько, что просто стоял и смотрел на неё, тяжело дыша от напряжения и раздражения. Её глаза светились, это он хорошо помнил. Они сверкали тонкими резкими кольцами в тусклом свете комнаты, и когда она подошла ближе, он сначала попятился, пытаясь уйти от неё.

Она прижала его спиной прямо к стене, но он даже тогда не оттолкнул её.

Он помнил, что ему было трудно смотреть на неё.

Он помнил, как гадал, не воспользуется ли она снова телекинезом, может, в этот раз изобьёт его по-настоящему, лишь бы заставить его замолчать.

Он не помнил, когда именно всё изменилось — во всяком случае, не точно.

Он помнил, как внезапно понял, что ей больно.

Сначала он не поверил своим ощущениям, а потом задался вопросом, не реагирует ли она на собственное представление внизу. Он задавался вопросом, не собирается ли она попытаться соблазнить кого-нибудь из других видящих, возможно, прямо на его глазах, просто чтобы доказать свою точку зрения. Всё это промелькнуло у него в голове в мгновение ока, и всё это время она стояла перед ним, не шевелясь.

Ей было очень больно.

Он понятия не имел, вызвано ли это его гневом, или тем, что он на самом деле говорил ей, или даже его собственной болью, которую он тоже почувствовал, как только признался в этом себе самому.

Он хорошо помнил те несколько непростых минут, которые прошли до того, как они оба начали действовать.

Ревик позволил ей прижать его спиной к стене у двери, и тогда она схватила его за руки. Он смутно помнил, как в первые несколько раз отталкивал её от себя, а может быть, даже угрожал ей.

Но эта часть ощущалась менее отчётливой, менее ясной в его сознании, чем то, когда она схватила его за волосы и притянула к своему рту. Это ощущалось ещё более далёким от того момента, когда она начала целовать его. Может быть, это было слишком похоже на то, как она поцеловала его в самый первый раз, в том шумном, прокуренном клубе в нижнем Манхэттене. А может быть, к тому времени ему просто стало всё равно.

В любом случае, впервые с тех пор, как она вышла из той вайровой комы, он не оттолкнул её.

От не-отталкивания Ревик перешёл к тому, что начал целовать её в ответ.

Он помнил, как это сводило его с ума — чувствовать её, но не чувствовать, улавливать смутные импульсы её света, но быть не в состоянии дотянуться до неё; во всяком случае, не достаточно, далеко не достаточно.