Московское наречие

Сидя на нем, Наташа весело разглядывала через окно лежащих на пляже и время от времени что-то вскрикивала по-татарски, приходя в неистовство, извиваясь и содрогаясь, как нагайка, всей плотью. Не хватало только тюркской музыки Бородина.

Она долго не отпускала Туза на волю, приговаривая: «Что ты рвешься, как голый в баню? Не растабаривай!» А затем открыла истинное имя, так возопив, что загорающие перевернулись: «Я, блядь, Найзиба! Найзиба я!» Как Иоанн Лествичник, взошел он с ней под татарские небеса.

По правде говоря, Найзиба раскрыла Тузу не только свою бухту и настоящее имя, но и само состояние воистину пылающей страсти, именуемое красивым греческим словом «оргао», которое берет начало в таинственном богослужении Дионису. Туз даже заглянул потом в энциклопедический словарь, прочитав, что это «высшая степень сладострастного ощущения в момент завершения полового акта». И удивился – почему в «момент», когда Найзиба буйствовала больше часа.

Он слыхал, конечно, что женщинам присущ оргазм, но мало о нем задумывался, не обращая особого внимания. Да просто не сталкивался с подлинным лицом к лицу. Так всякий знает о землетрясениях и ураганах и даже ощущал, возможно, их отголоски, но далеко не каждый бывал в эпицентре.

После половецких плясок, затронувших самые сущностные глубины, Туз стал куда участливей и отзывчивей к проявлениям этого сверхвзрыва. Правда, поначалу предположил, что это чисто татарское свойство, но вскоре удостоверился, что вполне международное, и уже жаждал извлечения звуков, стараясь достичь полной громкости.

Туз, кажется, ни у кого не был первым. Но первенство его не заботило. По слухам, и Адам у Евы, совращенной прежде змеем, тоже не был первым. Он стремился быть лучшим, хотя бы на данный момент, – по случаю назначенным судьбой, выпавшим, как жребий, на долю. Вообще-то ведь в основе слова «случай» покоится «слука», увязанная и с «лучшим», и с «благополучием», чего постоянно искал Туз. Он старался угодить, найти отмычку, как опытный домушник, прислушиваясь и прилаживаясь, чтобы уловить, когда щелкнет замочек. Он входил в положение каждой. Был искателен и настойчив.

В Алуште во время расчистки спальни писателя-академика Сергеева-Ценского, исполненной в виде ребристых серебряных раковин, познакомился с венесуэльской мулаткой Кончитой. Дом был закрыт, но Кончита сказала, что, как член христианско-социальной партии КОПЕЙ, оберегающей ракушки, непременно желает осмотреть, а по возможности испытать все предметы гарнитура. «У нас в реке Ориноко, – отметила она, – водятся точно такие же».

Туз полюбил кукурузные лепешки, которые Кончита пекла каждое утро в течение недели. Он пел ей «Беса ме мучо», узнав, что это означает буквально: – целуй меня много. За семь дней очень углубил свой испанский и повысил качество повсеместных «бесо». А Кончита проявила интерес к слову «страда» из романа академика. Как смог, Туз объяснил на их же примере: «Это вроде такой страсти, которая понуждает к труду. У нас с тобой страда в Алуште, а у него была, видимо, своя – Севастопольская».

«Чувствую себя танцовщицей болеро на пике Боливара», – красиво говорила Кончита, кончавшая факультет конхологии в Одессе. Когда они лежали на ребристой академической кровати, во взоре ее отражался весь путь по лествице – от ступеньки к ступеньке. Тузу казалось, что он смотрит снизу, хотя был наверху. Лицо Кончиты поспешно отдалялось, становясь серьезней и бледнея от набранной высоты. И вот с коротким вскриком и широко раскрытыми глазами словно бы падало на руки Туза. «О-о-о-й!» – выдыхала Кончита с нежным удивлением, будто наткнувшись случайно на шоколадку под подушкой или на жемчужину в раковине. И теряла на краткий миг сознание, захлопываясь, как устрица.

На прощание подарила монетку «боливар», сказав: «Ты так похож на мою первую любовь – одного мексиканского анархиста. Только тот в отличие от тебя – брюнет»…

В душу и тело Туза надолго впилась ракушечная ребристость. Он вспоминал, как раскрывалась Кончита, будто мягкий и податливый плеченогий моллюск, карибская двустворчатая перламутровая жемчужница, укрывавшая его своей мантией.

В Судаке, куда Туз заглянул по дороге в Новый Свет лишь за тем, чтобы выяснить, нельзя ли восстановить Генуэзскую крепость, столкнулся на ее развалинах темным предгрозовым вечером с мадьяркой Илоной, приехавшей навестить осевших здесь со времен угорской Руси родственников.

Она работала в венгерском парке Хортобадь, одно название которого возбудило Туза. Пахло от нее на редкость приятно, как от какой-нибудь юной зверушки, занесенной в Красную книгу. Что-то было в ней, как говорится, генуинное – подлинное и первичное, как в самом море, куда они спустились из крепости и бурно соединились в черных волнах, нежных и ласковых. Подобно соляной кукле, Туз растворился в них без остатка вместе с Илоной.

«Отправимся завтра в Новый Свет, – звал ее, – будем купаться на Царском пляже, где нет ни души». Она кивала всем телом, заливисто смеялась, обхватив руками его шею, всплескивая ногами, приникая и отстраняясь лоном.