Московское наречие

«Ундина! – шептал Туз. – Нереида!» И только произнес эти нагруженные древним смыслом имена, как прихотливое море взъерошилось. Поднялся ветер, и выплыл влажный растущий месяц, осветивший лицо Илоны, которое, увы, как и луна, оказалось нечистым, – словно побитое метеоритными потоками. «Это от османского ига», – шепнула она, отворачиваясь.

Досадно смущенный Туз разом позабыл о Новом Свете. Может, Илона думала, что звал ее за моря-океаны в Америку? Но чудовищно расстроилась, даже обозлилась так, что само море исполнилось угорским гневом, едва не утопив Туза, оступившегося в какую-то яму, – лишь нога торчала из пучины, как на картине Брейгеля «Падение Икара».

Выбравшись на берег, он увидел, что Илона удаляется в гору, – грациозно, будто альпийская козочка. Так захотелось догнать ее и продолжить восхождение в густой тени Генуэзской крепости. Но тут донеслось заглушаемое прибоем: «Сам ты водяной козел! Вообще, сволочи вы – русские! Только бы встрять в чужую жизнь, разворошить да бросить!»

Ах, как ему было стыдно, как жалко Илону и вообще всех венгров, подавленных в пятьдесят шестом, но все же глупо тащить ее с собой, если на каждом шагу новые ундины и свежие нереиды.

Малодушно ища какой-нибудь поддержки, он вспомнил рассуждения профессора Лелекова об окружающей среде: «Пока еще ни одна баба в Красную книгу не записана»… Какое никакое, а все же утешение.

Терновник неопалимый

Хотя Туз так не думал. Для него-то как раз весь противолежащий пол помещался на красных страницах. Он стремился поднять каждую возлюбленную с пола по лествице, возводящей к небесам. Вместе, об руку, силился достичь последних ее ступенек – высших степеней, заботливо следя за их совокупностью. Ступая на новую, чутко прислушивался к звуку, который она издавала.

Конечно, далеко не все легки на подъем. Когда как получалось, – то по прямой, то по винтовой, а то и на пожарную каланчу с передышками.

Славистка Джуди из городка Шайенн, штат Вайоминг, затерянного в американских глубинах, приехала в Ялту написать о музее Чехова, мебель которого Туз как раз шлифовал и полировал. Джуди немало лет занималась ранним творчеством Антоши Чехонте. Но любила без памяти и его пьесы, а также систему Станиславского.

Она переспала с Тузом, как с правнуком Чехова, на узкой и аскетически строгой кровати Антона Павловича, которую иначе как койкой невозможно назвать. А Туз, пожалуй, возлег с ней из уважения к великой стране. Джуди, кажется, сильно выпадала из промежутка между двадцатью и пятьюдесятью. Было какое-то странное ощущение, будто читаешь добрую старую книжку, вроде «Стоика» Теодора Драйзера.

«Твой дядя Ваня в футляре?» – произнесла она для начала образную фразу, специально, видимо, заготовленную для такого случая и разученную еще в штате Вайоминг, где, судя по всему, чего-то такое добывали из недр проходческим методом, поскольку Джуди все время поминала в койке «пит», то есть именно шахту, призывая спуститься туда как можно глубже.

В чеховском доме она до того прониклась тамошним духом по Станиславскому, что называла Туза не иначе как Антошей. Вскрикивала повелительно, расставляя запятые и восклицательные знаки: «Антоша, факми, жми! Щутинми, Антоша!» Так горячо подсказывала, что Тузу казалось, будто вместо шахтного ствола угодил в суфлерскую будку. Изо всех сил выволакивал Джуди кверху, на лествицу, что было не просто. Помог сам Чехов. Вернее, панцирная сетка на его койке, которая, как батут, войдя в резонанс с движением, настолько его усилила, что они взлетали едва ли не под потолок. Джуди выпустила руль, бросила бразды, крепко ухватившись за Туза. Только попросила: «уэйтми» – и растерянно смолкла.

В финале театрально-шахтного действа Туз увлек-таки пожилую славистку на последнюю ступеньку, на самые хоры, где она заголосила на родном языке без всяких препинаний: «Америкамерикамерика!»…

В Новом Свете, куда Туз в конце концов добрался, ему предписывалось осмотреть бочку, в которую набуробил когда-то первое подобие отечественного шампанского Голицын. Князь, а не поручик. Не тот Голицын, который хотел взойти на русский престол в начале семнадцатого века, и не фаворит Софьи, сосланный Петром Великим в Архангельский край, и не дядька-наставник Петра, управитель Поволжья, и не Голицын, что одержал победу при Гренгане, не друг Вольтера и не обер-прокурор Синода, не председатель библейского общества и не генерал-адмирал-фельмаршал, не этот, который возглавлял Верховный тайный совет, составил «Кондиции», а затем был осужден как заговорщик в 37-м году восемнадцатого, правда, века, и даже вовсе не тот, что изучал землетрясения, тепловые излучения и критические состояния, а скорее всего наиболее близкий Тузу академик – автор теории распространения волн… Да черт их разберет, все они, пожалуй, родня друг другу.