Московский завет

«Путь в Италию оказался более трудным и опасным, чем я предполагал. За несколько лет, которые я провел в Бамберге, европейский мир изменился до неузнаваемости. Теперь стало модным повсюду искать наполеоновских шпионов, либо шпионивших против великого императора Франции.

Вместо добродушных увальней-стражников на улицах городов и селений появились странные люди без знаков различия и формы, которые арестовывали любого не понравившегося им человека, после чего следы несчастного исчезали.

Прежние бургомистры либо не имели власти, либо были заменены французскими комиссарами, решавшими любой вопрос в духе новой империи. «Свободу, Равенство и Братство» былой революции заменили «конфискация, каземат и казнь». В прежней легкомысленно-веселой и беззаботно-вольтерьянской Европе наступило время страха, подозрительности и звериной жестокости. Человеческие страдания, слезы, сама жизнь стали для прежде радушных обывателей ничем, пустым звуком. Зато разоблачения, аресты и казни вызывали неподдельный интерес и становились предметом обсуждения даже уличных торговок!

В таком мире не стало места кукольнику с его инсценировкой дантовского «Ада, Чистилища и Рая», потому что чистилище и ад были уже на земле, а в обретение давно потерянного рая люди просто перестали верить.

Оттого в Италию возвратился налегке и без гроша в кармане. Из моего некогда обширного реквизита удалось сохранить только куклу Вергилия, потому что на нее никто не позарился.

На мое счастье шли рождественские адвенты и трактирщики с удовольствием предоставляли мне ужин и кров. Немногочисленные обитатели трактиров уныло слушали истории Вергилия об аде и о его надежде, пройдя сквозь чистилище, подобно Данте, оказаться в раю. Трактирщики, в свою очередь, надеялись благодаря моим выступлениям заставить раскошелиться постящуюся публику. Так проходили мои вечера. Но каждое утро я обходил городские площади, в надежде встретить родных комедиантов.

Их судьба стала мне известна в Равенне. На одном из моих кукольных представлений хозяин трактира поведал о судьбе странствующих актеров, которых несколько лет назад ограбили и убили не то дезертиры, не то обычные мародеры, которых теперь бессчетно развелось по всей Италии.

Был канун Рождества, когда в обмен на моего Вергилия сын трактирщика согласился проводить меня к их могилам. На берегу моря, среди вековых сосен, стоял привезенный валун, на котором было высечено: «Acta est fabula», то есть «Представление окончено». Только вместо венчающего финал занавеса оказалась земля соснового бора, в ветвях которого вечно шумит ветер. Но когда я преклонил перед тем камнем колени, мир исчез. Остались только могила и разверзшиеся небеса, с которых тишайше падал снег…

Под утро на могилу явился трактирщик и увез меня, полуживого, в свою харчевню, где на Рождество милосердно кормил и отогревал бродяг… Впрочем, это не помогло. Меня свалила жесточайшая лихорадка, и целую неделю в бреду я звал и разговаривал с дорогими моему сердцу тенями. Чтобы достойно проводить меня в последний путь, хозяин приглашал священника, но каким-то невероятным образом я выжил…

Трактирщик предлагал мне остаться у него работником или хотя бы окрепнуть и переждать зиму. Я не послушал доброго совета и, едва поднявшись на ноги, покинул ненавистную Равенну.

Тогда был готов заложить душу дьяволу, лишь бы вырваться из ставшего невероятно душным Старого Света. Я жаждал отправиться в Америку, в Индию, да хоть на край земли, лишь бы вырваться из обступавшего меня ада. Побег из Италию стал моим навязчивым состоянием.

Как некогда мой кукольный Данте, искал способа выбраться из поглотивших меня кругов ада. Только рядом не было верного проводника Вергилия, а звезда любви не озаряла и не указывала мне верного пути.

Деньги в моих карманах уже давно не водились, а попытаться завербоваться в матросы и вовсе означало самоубийство. Объявленная Наполеоном Континентальная блокада отрезала для побега морские пути. Властям всюду чудились шпионы и лазутчики, поэтому соваться в порт без поручителей и связей, было равносильным мучительной и бессмысленной смерти. В те дни в полной мере ощутил себя попавшим в западню зверем.

«И я упал, как падает мертвец», - единственное, что мог бы повторить вслед за Данте. В те дни я ни во что не верил, никому не молился, ни на что не надеялся, ничего не ждал. Впрочем, очень скоро дьявол отыскал меня сам. Имя его было граф Федор Васильевич Ростопчин…»

На этих словах кукольник остановился, решая, стоит ли писать об этом многоликом существе, разыгрывающего из себя щедрого мецената, но в мгновение ока превращавшегося в бездушного рабовладельца, для которого не то, что разрушить чужую жизнь, но даже ее отнять было пустяковым делом. Размышляя теперь о Ростопчине, кукольник вспоминал слова своего учителя, старого Доктора Баландзоне, когда они вместе придумывали куклу сатаны.

«Не забывай, что некогда Люцифер был прекраснейшим из ангелов, посмевшим бросить вызов самому Создателю!»