Московский упырь

Вокруг помоста отряды рейтар расчистили место, ждали, – именно отсюда должны были перечислить все вины казнимого. А на лобном месте уже прохаживался кат – здоровенный, в переливающейся на солнце рубахе кроваво-красного шелка. Топор – огромных размеров секира – блестел, небрежно прислоненный к плахе.

Оба – и палач, и топор – ждали… Ждал и народ – когда же начнется, когда?

О, любопытные людишки обожают смотреть на казнь! И чем кровавее смертоубийство, тем им интереснее, лучше. Потом будут долго помнить, рассказывать, как присутствовали, как видели… Как сверкнуло на солнце острое лезвие в мускулистых руках палача и, со свистом опустившись на плаху, – чмок! – впилось, разрубая шею, и отрубленная, еще какое-то время живая голова, скаля зубы, гнилой капустою покатилась с помоста, а обезглавленное тело задергалось, истекая кровью. Как палач, наклонившись, ловко поймал голову, поднял за волосы, показал с торжеством ликующему народу, а кровь с шеи капала, капала вниз, на помост, под ноги кату, крупными рубиновыми каплями… И острая, до поры до времени таившаяся где-то в глубинах сознания мысль пронзала вдруг каждого – не я! Не меня! Господи, как хорошо-то!

Вот так же совсем недавно казнили Петра Тургенева, Калачника Федора и прочих, рангом помельче, крамольников, – теперь настал черед главному, князю Василию… нет, не так – вору Ваське Шуйскому! Ужо, вот-вот покатится и его забубенная голова… Что у многих, наряду с любопытством, вызывало и жалость: Шуйских не то чтобы любили в народе, но все же относились с симпатией, несмотря на то, что князь Василий был уж таким выжигой – клейма ставить негде. Как говорили французские немцы – авантюрист. Может, за то и любили?

И теперь ждали, ждали… А казнь все затягивалась, непонятно почему, и палач нетерпеливо прохаживался по помосту, время от времени, к восторгу толпы, пробуя остроту секиры пальцем.

Чего ж они медлят-то? Чего?

– Ведут, ведут! – слабый, быстро усиливающийся ветерок прошелестел над людским морем.

Вооруженные бердышами стражники возвели на помост трясущегося от страха Шуйского. Маленький, сгорбленный, с редкой, трясущейся бороденкой, он ничем не напоминал сейчас грозного и властолюбивого князя, потомка легендарного Рюрика.

Толпа затихла – послышался стук копыт, разнесшийся по площади громким, долго затихающим эхом. Верхом на белом коне выехал на середину площади ближний царев боярин, бывший воевода, Петр Федорович Басманов, когда-то обласканный Годуновым, но не забывший унижения свого рода и потому перешедший на сторону самозванца… тсс! – законного царя Дмитрия.

Развернув длинный свиток, Басманов откашлялся и принялся нудно перечислять вины Шуйского. Читал так себе, не ахти, то сбивался, то кашлял, некоторые слова вообще глотал, а под конец, видимо утомившись, и вообще перешел на скороговорку. Правда, приговор огласил четко:

– Именем государя, Боярской думы и Святейшего Собора, поганейший крамольник и вор Васька Шуйский за многие вины его, воровство и измены казнен будет отрублением головы! Царь порешил, а бояре приговорили!

Народ притворно ахнул, словно ждал чего-то другого, словно не затем здесь собрался, чтоб поглазеть, как под топором ката отлетит прочь окровавленная голова крамольника.

Князь Василий, опустившись на колени возле плахи, слезно молил о пощаде:

– От глупости своей выступил язм супротив великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего… Народ, люди московские! Богом заклинаю – просите царя за меня, может, и пожалует меня от казни, которую заслужил…

В толпе поднялся ропот. Ждали государя, а тот все не шел. Петр Басманов, искоса поглядывая на Кремль, нетерпеливо ерзал в седле. Уж он-то Ваську Шуйского не любил. Ненавидел! Еще бы – старинный враг. Что же царь тянет, что же?

Уже и солнце поднялось, встало над Спасскою башней, осветив лучами своими золотого двуглавого орла, а казнь все не начиналась. И палач, и Басманов, да и сам князь Василий давно уж истомились, палач, наверное, присел бы сейчас отдохнуть прямо на плаху, да только стеснялся народа.

Чу! И снова стук копыт! Народишко затих, вытянул шеи…

Ветром промчался на быстром скакуне всадник в коротком немецком платье, в сверкающей кирасе и украшенном перьями шлеме.

– Задержать казнь! – осадив коня перед Басмановым, громко приказал он. – Ждать!

– Чего ждать-то, милостивец? – поникшим голосом поинтересовался Басманов.

Всадник ничего не ответил, лишь усмехнулся и, подъехав к самому помосту, замер недвижимым изваянием. А в толпе вновь прокатился ропот, впрочем, тут же утихший, – увидели быстро идущего дьяка. Черная долгополая одежда его на ходу развевалась, в такт шагам позвякивала привязанная к поясу чернильница – дзынь-дзынь, дзынь-дзынь… В руке дьяк сжимал свиток. Подошел, взобрался на самый помост, отдышался и, с благоговением развернув свиток, огласил:

– Волею государя и Боярской думы… Василий Шуйский, за многаждые измены и вины приговоренный к казни, волею государя объявлен помилованным!

– Помилован! – зашептали в толпе, повторяя все громче и громче, кто с досадою, а многие с радостью. – Помилован!