Московский Ришелье. Федор Никитич

Как при таком раскладе сил воевать с двумя державами разом? Разумнее было замириться с польским королём Стефаном Баторием, чтобы пойти против общего врага — Швеции. Но Польша потребует всю Лифляндию, а, лишившись всей Лифляндии, как будут русские сноситься с Западом? Польша, однако, намеревалась идти на некоторые уступки при одном жёстком условии. Она требовала принятия Русью католицизма и была уверена в успехе. Посланец папы Григория XIII иезуит Поссевин писал кардиналу де Кома с циничной откровенностью: «Хлыст польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии».

Чтобы уйти от этого бесполезного и опасного затягивания переговоров, царевич Иван настаивал на ускорении военно-дипломатического решения всех спорных вопросов. Благодаря его энергии и настойчивости появился «Приговор» царя с сыном и боярами: «Теперь, по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что литовский король со многими землями и шведский король стоят заодно, с литовским бы королём помириться на том: ливонские бы города, которые за государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королём Стефаном, стать на шведского, для чего тех городов, которые шведский взял, а также и Ревель, не писать в перемирные грамоты с королём Стефаном».

Однако выехать для участия в военно-дипломатических переговорах царевич не успел. Его домашние дела неожиданно приняли трагический оборот.

На всю жизнь врезался в память Фёдора этот роковой день. Тяжелее всего ранит печальное известие, которое не ожидаешь. Накануне у него расковался конь, а это дурная примета. Фёдор был ещё в том возрасте, когда над приметами смеются. Но тут смеяться не пришлось. Ненастным днём, под вечер, Фёдор сидел в кабинете с отцом, когда вошёл брат Александр. Он был бледен, проговорил вдруг не своим голосом:

   — Царевич занемог. Сказывают, помереть может. — И, обратившись к Фёдору, добавил: — Велел тебя звать.

Фёдор вскочил, схватил брата за плечи.

   — Не томи душу! Какая беда приключилась с царевичем?

Александр убавил голос почти до шёпота:

   — Государь прибил посохом.

До царского терема рукой подать, но Фёдору этот краткий отрезок пути показался долгим. Лихорадочно припомнилась последняя встреча с царевичем и весь разговор с ним. Фёдор спросил его:

   — Что, Иван, хмур ныне?

   — Государь сердится, опалился на мои слова, когда я заметил, что наша покойная матушка вспоминала из Писания: «Посели в доме твоём чужого, и он расстроит тебя смутами и сделает тебя чужим для других». «Твоя матушка это к слову говаривала, когда я сказывал ей, в какой тесноте сызмальства держали меня бояре, домашние вороги мои. А ты пошто матушкины слова на память взял?» — «Государь-батюшка, ныне мы сами в тесноте живём, как ты Бориса поселил. Он всё в свою волю переводит, а нам житья не стало. Да и ты, батюшка, начал отдаляться от нас. Взор твой стал строже, а слова запальчивее. Ты Борису более веры даёшь, чем нам. Скажи, родимый, каким ведовством овладел Борис твоим сердцем?» Я понял, что о ведовстве не надо было упоминать. Государь гневно сверкнул очами и сжал в руке посох, но понемногу остыл и произнёс спокойно: «Впредь не говори мне дурно о Борисе».

Весь этот разговор живо припомнился Фёдору, когда он спешил в хоромы к царевичу на его зов. Ужели государь прибил его за Бориса?

В палате царевича было душно, окна занавешены. Горели свечи. Фёдор приблизился к его ложу. Царевич дремал. Белая повязка на его голове усиливала впечатление мучнистой бледности лица. Звуки шагов разбудили его. Увидев Фёдора, царевич слабо улыбнулся и отослал сидевшую у его изголовья монашку. Фёдор нагнулся к нему.

   — Иван, глубока ли твоя рана? Я велю послать к тебе нашего доктора.

   — Лекарей тут много перебывало. За мной досматривает знатный целитель ран из Неметчины.

   — Чем мне помочь тебе, родимый?

   — Ежели что... Блюдите государя-батюшку. Очень он убивается, яко повинен в болезни моей.

Царевич замолчал, собираясь с силами.

   — Брательник, болеет сердце о батюшке. Слушай меня: коли пойдёт худая молва про батюшкину вину, пресекай молву. Во всём повинен Бориска. Не будь его рядом, я уклонился бы от шального удара. Но Бориска упёрся в меня тяжёлым взглядом, а рукой будто хотел отвести удар государева посоха. Это ещё больше разгневало батюшку.

Фёдор знал, что так и было. Как искусно ни притворялся Годунов доброжелателем царской семьи, но в душе оставался достойным потомком мурзы Чета, которого привела на Русь жажда власти и богатства.

Царевич на короткое время забылся, а когда пришёл в себя, на его хмуром лице появилось выражение тревожной заботы.

   — Нам неведома воля Господа. Может быть, эта ночь будет для меня последней. Не погнушайся моей просьбы, брательник. Елена с дитём ходит. Коли со мной приключится беда, я велел ей дать тебе знать, когда придёт ей время... Так ты загодя найди лекаря и бабку повивальную. Да чтоб никто о том не ведал!