Московский Ришелье. Федор Никитич

Царь Василий ещё пытался перед обрядом пострижения образумить своих безгласных подданных, взывая к ним: «Вы любили меня!» Но присутствующие опускали глаза, не пытаясь хотя бы словом поддержать своего государя.

Для страны, раздираемой многолетней междоусобной войной и польской интервенцией, наступила более тяжёлая пора — междуцарствие. В грамотах, которые Боярская дума разослала по городам уже 20 июля, было сказано: «Видя междоусобие между православными христианами, польские и литовские люди пришли в землю Московского государства и многую кровь пролили, церкви и монастыри разорили, святыне поругались и хотят православную веру в латинство превратить; польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а Вор в Коломенском. Кровь христианская междоусобная льётся многое время, встал отец на сына и сын на отца, друг на друга. Били челом государю всею землёю, чтоб он государство оставил для междоусобные брани. И государь государство оставил, а мы целовали крест на том, что нам всем против воров стоять всем государством заодно и Вора на государство не хотеть. И вам бы всем, всяким людям, стоять с нами вместе заодно и быть в соединенье, чтобы наша православная христианская вера не разорилась и матери бы наши, жёны и дети в латинской вере не были».

Перед народом, измученным тяготами смутного времени, встал вопрос: что делать? Кого избрать на трон Рюриковичей? Патриарх Гермоген и его сторонники всеми силами противились избранию государем польского королевича и настаивали на избрании православного царя: Василия Голицына или Михаила Романова.

Сложные чувства, полные надежд и опасений, овладели Филаретом, когда он узнал о намерении Гермогена передать венец Мономаха его любимому, но столь юному ещё сыну. Близилось исполнение того, о чём Филарет втайне мечтал долгие годы и что, казалось, было особенно близко, когда умирал царь Фёдор.

Михаил был полной противоположностью своих родителей, людей с властолюбивыми характерами. Суровая опала, которой подверглись все Романовы во время правления Годунова, пришлась на то время, когда ему не исполнилось и пяти лет. Долгое время провёл он вдали от родителей, что наложило на него, тихого, нерешительного и робкого мальчика, особый отпечаток. Впоследствии он попал под сильное влияние матери, женщины крутой, честолюбивой и гордой. Марфа Ивановна души не чаяла в своём единственном сыне, но любовь её была деспотической. В покорности и страхе перед собой вырастила инокиня Марфа своего сына.

Хотя Филарет в последние годы редко встречался с сыном, он понимал, что Михаил слишком легко подчиняется чужой воле. Да и что видел он в жизни, кроме материнской кельи? Вынесет ли он бремя правления, этот тяжёлый крест, эту непосильную для его слабых плеч ношу? И хотя неуёмное честолюбие Филарета простиралось до почти невозможного желания получить сан патриарха для себя — из рук законного даря — и шапку Мономаха для сына, рассудок и сердце говорили ему: «Ваше время ещё не пришло!»

Да и трагический пример царствования Бориса Годунова и Василия Шуйского были перед глазами. На бояр надежда небольшая — даже верность крестному целованию не соблюдалась. Кто же станет решительно бороться за Михаила, кто будет стоять за ним, ежели его ближайшие родственники потворствуют Сигизмунду и Владиславу?

...Знаменательной в судьбе государства стала встреча патриарха Гермогена с Филаретом в Успенском соборе — в память воинов, погибших при освобождении Москвы воеводой Скопиным-Шуйским от нашествия Тушинского вора с ляхами. Патриарх Гермоген увидел Филарета, склонившегося над гробом святого Петра-митрополита, и, повинуясь неизъяснимому порыву, приблизился к нему. Филарет оглянулся на звук шагов и поклонился Гермогену. Это был случай, невиданный на Руси: патриарх, избранный священным собором, дружески подошёл к патриарху-самозванцу, получившему высший духовный сан из рук главаря мятежников — злейшего врага державы. Филарет был в митрополичьей одежде, и в Москву он приехал без всяких знаков патриаршей власти.

   — Так тому должно было случиться, что мы свиделись с тобой, ростовский митрополит.

Филарет снова поклонился. Некоторое время эти два великана — оба были высокого роста — стояли молча, за них говорили взгляды — испытующе-строгие и мягко-доброжелательные одновременно. Снова первым заговорил Гермоген:

   — Филарет, ныне мы пребываем в ожидании Божьего суда, и да свершится над нами воля Господня. Данным мне правом разрешения от греха освобождаю тебя от скверны, что вовлекла тебя в мятежные сети. Дьявол недолго искушал тебя. Ныне тебе надлежит растить сына Михаила и готовить его к принятию царского венца. Да смилуется Господь над Русью!

Филарет чувствовал, как дрожат его губы, глаза наполняются слезами. Слова замерли на устах. Ещё никто не говорил с ним так о его сыне. Он опустился на колени перед гробом святого Петра-митрополита и произнёс, подняв глаза на Гермогена:

   — Да слышит святой митрополит Пётр мою молитву о твоём здравии! Да будет во всём твоя воля, святитель Гермоген!