Читаем Московский Ришелье. Федор Никитич полностью

Между тем события тех дней развивались трагически стремительно. После смерти царя Бориса 13 апреля 1605 года жители Москвы присягнули сыну его, Фёдору, целовали крест «государыне своей царице и великой княгине Марье Григорьевне всея Руси и её детям, государю царю Фёдору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне».

Однако можно было заметить, что присягали по необходимости, настроение людей не отвечало торжественности минуты. Москва полнилась слухами о царевиче Димитрии, о том, что бояре и воеводы, посланные воевать против него, перешли на его сторону. Михаил Глебович Салтыков упустил город Кромы, велел отвести наряд от городской крепости, «норовя окаянному Гришке». Воевода Басманов соединился с Салтыковым и князьями братьями Голицыными, объявив войску, что истинный царь — Димитрий. Воеводы послали князя Ивана Голицына в Путивль с донесением самозванцу о переходе царского войска под его начало.

3 июня к Лжедимитрию в Тулу прибыли послы от бояр и донских казаков. В Москву были отправлены князья Василий Голицын и Василий Мосальский для расправы с семьёй царя Бориса и патриархом Иовом. Патриарха с бесчестьем вывели из Успенского собора во время службы, сорвали с него святительские одежды, облачили в рубище и на простой телеге отправили в ссылку в Старицкий монастырь. Затем с неслыханной жестокостью покончили с семьёй царя Бориса: царицу Марью задушили, а юного царя Фёдора умертвили самым постыдным образом.

После этих трагических событий совершился торжественный въезд Лжедимитрия в Москву.

Филарет знал об этих событиях, и, хотя его радовали успехи самозванца, сулившие ему волю, поведение поддержавших Лжедимитрия бояр вызывало у него самые злорадные мысли. Те, кто некогда предал Романовых в угоду Борису, теперь предали самого Бориса и его сына — в угоду самозванцу. А задуют новые ветры — бояре и от «Димитрия» отрекутся. «Мало Грозный рубил боярские головы, — думал Филарет, — среди них нет ни одного достойного и разумного».

Была ли в этом приговоре горячка мыслей, или он был выстрадан годами лишений — показало время. Но и в более поздние годы Филарет не раз повторял: «С боярами знаться — греха не обобраться».

<p><strong>ГЛАВА 45</strong></p><p><strong>РАВНОДУШИЕ НЕ СКРОЕШЬ</strong></p>

Хоть и далеко Сийский монастырь от Москвы, но и туда доходили важные вести из стольного града. Не зная, что думать, монахи были обеспокоены тем, что с «царевичем» шли поляки. Монахи опасались, что поляки станут переводить православных в католическую веру. Об этом только и говорили. Многие косились на Филарета, который, по всему видно, радовался победам Лжедимитрия. Временами Филарет бывал словно бы не в себе, сам с собою разговаривал, всех сторонился.

Первым необычное состояние Филарета заметил игумен Иона. Все эти годы он пристально присматривался к нему, пытаясь его понять. У него сложилось впечатление о Филарете как о человеке с мятежной волей, беспокойном властолюбце, запальчивом нетерпеливце, привыкшем ублажать себя земными утехами, отнюдь не склонном к посту и молитве. Дай ему волю — ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего.

Думая так, Иона вспомнил давно усопшего монаха Варсонофия. Игумена поразила вдруг мысль о сходстве его с Филаретом. Они даже внешне были чем-то похожи. Варсонофий был старец могучего телосложения, со странным и резким характером. Он пришёл в их края из чужих полуденных земель, много кочевал от монастыря к монастырю, жил как отшельник, потом принял православие и постригся. В Сийском монастыре он обосновался до конца дней своих. С монахами он сошёлся не сразу, жил молчальником и даже ему, игумену, рассказывал о своей прежней жизни мало и неохотно. Говорил, что в молодости звали его Паоло Гвичиоли, был он сеньором, жил у одного венецианского дожа. От него перенял учение Макиавелли, влиятельного у себя на родине деятеля, и в своей беспокойной судьбе всюду возил с собой листы с записями его мыслей. Листы были все потёртые, надорванные по краям, но Паоло, теперь уже монах Варсонофий, держал их в руках, словно великую драгоценность, и в свой смертный час велел положить их в свой гроб.

Странный был этот человек, Паоло-Варсонофий. Непонятный человек. За что он так почитал Макиавелли? Может быть, из чувства любви к своему господину «дожу» или по чувству верной памяти ему? Когда Иона спросил Варсонофия об этом, тот загадочно посмотрел на него и начал что-то быстро-быстро говорить по-итальянски, но понемногу перешёл на русскую речь.

Иона впервые услышал из уст монаха странные слова о праве силы как опоры мира и залога благоденствия людей на земле. Иона сказал ему, что это не речи монаха, ибо божеское в них попиралось человеческим. Как согласиться, что любые средства, любая жестокость и вероломство дозволялись правителями в их борьбе за власть? Варсонофий не спорил, но и не соглашался.

Так он и ушёл из жизни непонятый Ионой.

Перейти на страницу:

Похожие книги