Московский импрессионизм

— Толкаюсь я по ГУМу, убиваю время, а сам думаю о том, что вот, как хорошо: вечером, увижусь с Генкой, может, в ресторан на часик зайдем, детство вспомним. И тут вдруг — ба! — навстречу, в этой толчее, знакомое лицо! Только секунду размышлял, потом — как током ударило: да это же мой армейский друг, Антон! Единственный наш москвич во взводе. Ну, друг не друг, а член экипажа моего танка. Как говориться, экипаж — друзья по неволе, в гроб и то вместе. Тошка! — кричу. Сграбастал его, по плечам хлопаю: какой ты, братишка, круглый стал! Что ж ты стоишь, как истукан, или не узнал, танкист? Узнаю, говорит, — как ни в чем не бывало, спокойно, как вчера расстались. Я внутри осекся, но виду не подаю, интонацию не меняю. Спрашиваю, что полагается, бодро: как дела, женат ли, сколько детей? Он, представляете, отвечает, как… Как на анкету отвечает. А у меня… — ни-че-го не спрашивает! Тут я, не совсем же дурак, сбавил обороты. Ладно, говорю, Антон, пиши, звони, если время будет, вот тебе мой адрес, телефон, — служебную визитку в карман ему сую. А сейчас, извини, спешу, мол, будь здоров. А сам стою, забыл, что уходить надо. Он тоже мне: пока, мол. Обошел меня как препятствие, как будто я манекен какой, и спокойно двинулся дальше, куда и направлялся. Вот так. Его давно уж нет, а я стою, как голый на горе, стыдно не знаю перед кем, готов провалиться. С землей сровнен. Облит и оплеван. Причем, понимаю: сам себя сровнял, сам себя оплевал. И как вы думаете, чем же мой московский «импресс», как вы говорите, закончился? Правильно, — Генка-родственник на встречу не прибыл. Зашел я в ресторан перед самым отлетом, тяпнул рюмку, и: прощайте, москвичи, — прочь с души, из сердца вон. С тех пор, бывало, если еду через Москву, то ни в коем случае никому не звоню, даже приветы от коллег и родственников не передаю. Переночевать? — гостиница, вокзал. Боюсь быть не понятым, боюсь оказаться в чьих-то глазах незваным гостем, бедным родственником и прочим подобным ущербным персонажем. При этом ни в коем случае никого из москвичей не виню. Не люблю, это точно, но при этом и не виню. Ведь никто никому ничего не должен.

На этот раз мне понравился его объективизм: это уже не строптивое упрямство, а позиция! Поэтому я счел нужным не опровергнуть, а дополнить его:

— Презумпция недолженственности… По-вашему, выходит, что есть некий антагонизм, который можно условно обозначить — антагонизм «Москва-провинция». Непримиримое противоречие. Как противоречие классов в обществе. Объективная реальность.

— Наконец-то вы поняли! И дело не в нашей предвзятости! Действительно: ведь у них, столичных жителей, тоже о провинциалах стереотипные представления. И отношение к нам соответствующее: дескать, люди-то они, провинциалы, попадаются, конечно, хорошие, и даже, бывает, не совсем дураки, но такие все назойливые, такие нетактичные, такие негордые, неинтеллигентные, — так и норовят в гости, на постой и так далее. В их представлении мы только и думаем о подобных вещах. У меня этому тоже заумная формулировка имеется. Это я называю московским синдромом. Вам смешно?

 — Нет, плакать хочется, честное слово. Смех сквозь слезы.

…Я тоже вспомнил о своих первых «московских» впечатлениях. Они незамысловаты, ввиду малого возраста, когда мне довелось впервые посетить столицу, но ценность их, на протяжении всех последующих лет, не умаляется. Они практически неизменяемы моим «завтрашним», относительно них, знанием (с тех пор я многое повидал, в том числе Москву — во многих проекциях).

Мне было тогда восемь лет. Я только что закончил первый класс. Помню, мы долго ехали на поезде, в «общем», как сейчас понятно, вагоне, где было много очень разных и интересных людей. Отчетливо перед глазами тот момент, когда поезд пошел совсем медленно, и мама сказала папе: отец, повяжи галстук — Москва!..

В Москве мы остановились, как мне объяснили, у моего дяди, в радушной, веселой семье, где я впервые отчетливо увидел, что отношения между мужем и женой могут быть отличными от тех, которые есть между моими родителями. Не хуже и не лучше, просто — другие. Далее, познавая Москву (нам показывали столицу «по программе», как говорил мой дядя), я окончательно понял, что москвичи — это особые люди, что я не похож на них. Мой московский импрессионизм, что касалось человеческого плана, заключался, за вычетом частных впечатлений, в том, что москвичи — светились. (Сейчас для меня слова о том, что «люди светятся» — не более чем клише; но в том возрасте я еще не знал никаких штампов.) Еще мне показалось, что москвичи любят ездить в метро, ходить по мостовым; часто поют и смеются, взявшись под руки, и очень любят гостей. А сам город Москва смотрелся существом женского рода и все же отдаленно напоминал мой родной город-мужчину, если на последний смотреть сквозь любимую янтарную ручку (была у меня такая, довольно распространенная для того времени перьевая ручка — с толстым четырехгранным черенком из янтаря).