Морской узелок. Рассказы

Хозяин насыпал из тавлинки в подставленную инвалидом фуражку табаку.

— Гони беспрепятственно, — сказал инвалид, накинув фуражку на лысую голову так ловко, что табаку и порошинки не пропало.

Но и разрешение, полученное от начальства, ничуть не подействовало на быка.

— Гони! Чего же? — кричит инвалид. — А то скоро обратная машина будет.

— Гнал бы, добродию, да бык, скаженный, нейдет…

— Это уж не в нашей власти. Наломай ему хвост.

Однако и это средство не подействовало: сколько ни крутили Голове хвост, он не хотел ступить на дощатый помост переезда. Бугай нейдет, и волы стоят.

Вдруг за рощей, куда умчался поезд, взвились и опять заграяли вороны. Шары на столбах поднимаются и опускаются — вверх, вниз, вверх, вниз… Инвалид надел мундир в рукава — бежит к шлагбауму.

Опять по линии проскакал с флажком солдат. Не успел инвалид опустить шлагбаум, как Голова кинулся на помост и стал посередь рельсов; ревет, рога долу клонит. Волы пошли за Головой и тоже встали на переезде.

— Гей! Гей! — Я кинулся к Голове и огрел его дрючком.

Хозяин с хлопцами лупят волов…

Вдали показалась машина. Слышно, опять шарманка играет, барабаны бьют. Бык завидел «пароход» — и пустился вскачь ему навстречу. Я, света не взвидя, за ним. Догнал, бью его по морде, с насыпи свернуть хочу. Не тут-то было! Уставил рога и бежит. Я — с насыпи кубарем, вскочил на ноги, хотел бежать куда подальше. Тут меня кто-то за ворот схватил и тряхнул так, что у меня зубы лязгнули. Гляжу — жандарм.

— Твой бык? — рявкнул жандарм, шевеля усами.

— Мой, — с испугу ответил я.

— Гони на Дистанцию. Ты чуть крушение не сделал!

Оглянулся я. Вижу — стоит «пароход» неподвижно. Шарманка перестала играть. Пар шипит. А Голова, упершись в передний брус машины, бодает, будто хочет весь поезд назад подать. Обер-кондуктор бежит вдоль вагонов и господ успокаивает, под козырек берет.

— Ну, — говорю быку, — натворил делов! Пропали мы с тобой, Голова!

Привел меня жандарм к станционному дому, доложил. Писарь посмотрел в расписание взысканий и говорит вахмистру:

— Три рубля штрафу!

Ну, думаю, плакали мои денежки! Распорол я пальцем подоплеку, достал зеленую бумажку.

— Пиши квитанцию, — говорит вахмистр, обращаясь к писарю.

— Как звать? Чей будешь?

Я отвечаю. Писарь скрипит гусиным пером. Оторвал квитанцию от корешка, накоптил печать на свечке, квитанцию пристукнул, мне подает:

— Ступай вон!

Засунул я квитанцию, где была зеленая бумажка, и пошел вон в слезах. Бык замычал даже от радости, меня увидя: думал, я совсем пропал. А мне на него глянуть противно.

Веду я быка назад к переезду на шоссе. Все тихо на чугунке, только проехала по рельсам пароконная тележка с кирпичами. По шоссе через переезд народ идет, тянутся возы. Наших волов и хозяина с хлопцами нигде не видно. Спрашиваю старика:

— Кавалер, а где же волы наши, где хлопцы, где хозяин?

— Ха-ха! Напугал я их, что теперь тебя в крепость свезут, там в крупу столкут, а порошок в Неву спустят. «А бык? И бык пропаде?» — «Зачем пропаде! Бык, говорю, пойдет в солдатский котел». Хозяин инда заревел. Шапкой о землю ударил да скорее волов гнать к Питеру. Догоняй их теперь. Ищи!

Мы с Головой пустились вслед хозяину к Питеру. Да где догнать! И бык устал, и я устал. Дело к ночи. Заночевал я с Головой в лесу; не ужинав, привалился к его теплому боку и дремал, пока, взойдя, не обогрело солнышко. Думал я, что утром скорее догоним — наверное, и наши на ночь где-нибудь пристали. Нет! Да и негде: начались уже дома, трактиры, огороды и уже вместо шоссе мощенный булыжником Обуховский проспект, — где тут скотине расположиться?

Скотины утром — видимо, местной — гнали порядочно; я потом узнал, что в тот день «площадка» была, то есть базарный день на скотном рынке.

Еще до скотопригонного двора было далеко, а уж меня спрашивают прасолы:

— Продавать быка ведешь? На мясо? На племя?

— На племя! — отвечаю. — Что, не видишь, какой бык?

— Да, бык — лучше не надо. Только тощий… Сколько просишь?

Я испугался: чуть быка чужого не продал. Не ответил, спешу дальше. Так дошли мы с Головой до огромного здания с высокой аркой для ворот, а по бокам ворот стоят два ярых чугунных быка: черные, огромные, как живые, — того гляди, с гранитных фундаментов спрыгнут.

Здесь нам с быком пришлось совсем плохо. Меня за руки хватают, быка за рога. Пастух с трубой, с берестяным ранцем; уполномоченный от общества — в кафтане; чухонки в белых платочках; немцы в круглых шляпах; ражие мясники с засученными рукавами; одна даже благородная в салопе и шляпке.

— Продаешь быка?

— На племя?

— Документ есть?

Рвут у меня веревку из рук…

— Сколько просишь?

— Пять красных! — кричу, чтоб отвязаться.

— Бери любую половину! — кричит пастух. — Четвертной билет получай.

— Двадцать пять с четвертаком! — кричит один.

— Двадцать семь! — набавляет другой.

— С полтиной!

Пошел, можно сказать, мой бык «с аукциона».

Опомнился я — гляжу, народ от нас отхлынул. Держит быка за веревку барыня в салопе (и к чему ей бык?), у меня в руках деньги: тридцать два рубля с серебряной полтиной.

«Чего же это я сделал? Чужого быка продал!» — думаю.