Морской узелок. Рассказы

«А я отчего рассердился? — объяснил мне потом Цветков. — Ведь я лег с краю; очнулся, гляжу — рядом со мной Сарыков. Всю ночь с мертвым гадом пролежал. Тьфу!»

Матросы, узнав дело, возмутились. Труп предателя крюком, чтобы не пачкать рук, бросили в море акулам на съедение.

Убитых товарищей, как обычно, схоронили в море, спустив по наклонной доске за борт. Наш «веселый батя» — так зовут у нас корабельного иеромонаха, отца Мирона, — наскоро отпел погибших и не преминул сказать довольно длинную проповедь.

По статуту военного ордена, Цветков имеет неоспоримое право на Георгиевский крест. Я письменно подтвердил его стойкое поведение в бою. Он не уронил андреевского флага. Вероятно, дадут крест и Сидоренке.

Мечтаю после выписки из госпиталя получить отпуск. Поеду в Питер! Увижусь, любимая, с тобой!»

КРАСНЫЙ БАКЕН

На берегу реки

Максим, съежась, сидел на возу и почти спокойно смотрел, как положили на телегу и покрыли брезентом, словно мертвых, отца и мать.

Каждое утро увозили больных, и еще никто из них не вернулся обратно.

Больше месяца стоят табором беженцы под городом, по волжскому берегу. Спасаясь от наступления казаков, снялись со степных хуторов, чтобы уйти куда-то за Волгу, в такое вольное место, где нет войны.

Волга стала преградой. Сначала ждали переправы, посылали в исполком просить — обещали. Да где же переправить десять тысяч возов! Беженцы стояли на берегу, ломали заборы и сараи и жгли по ночам, дрожа от лихорадки, костры…

И Максима знобило. И хотелось ему сказать тем, кто забрал на воз отца и мать: «Возьмите и меня». Не взяли бы. Остался один. А дядя Игнат — разве он чужой?

Дядя Игнат посмотрел, как мальчик пытается прикрыть на груди прорехи старой свитки, и сказал:

— А чтоб и тебя холера забрала!..

Да, вот если бы Максим заболел холерой, его бы тоже увезли в больницу. А с ним «трясця» — это всех бы надо забирать, всех на берегу трясет лихорадка.

Дядя Игнат ушел куда-то. А Максим боялся сойти с воза: волы хотя и исхудали так, что мослы торчат, но все же свои — у них добрые морды и темные печальные глаза. Впустую жуют жвачку. Кругом все чужие: всех, кто знал Максима, тоже свезли в больницу.

Только воз, да волы, да плуг, опрокинутый вверх поржавелым лемехом, — свое… В пыли берег — серый, серые на нем дома, и серые, полуживые среди табора бродят люди, роясь в кучах — нет ли чего съестного. Видит Максим, что ребятишки вылавливают у заплеса из воды арбузные корки и жуют их, и хочется ему тоже, да боится кинуть воз: ведь теперь хозяин-то он… А хочется есть и пить.

Солнце все выше в белесой, пыльной мгле. Максиму нестерпимо печет открытую голову, а под ложечкой лед, и бьет озноб… Пить хочется… И река плещет желтой волной рядом. Кто бы принес испить…

— Мамынька! — шепчет Максим, склонясь к нахлестке фуры. — Пить!..

Мамыньки нет. И дядя ушел куда-то и вернется ли, кто знает? Мальчик тяжко забылся под солнечным пеклом — припадок лихорадки прошел сном, и было уже за полдень, когда он проснулся, услыхав сквозь дрему кем-то сказанные слова:

— А мальчишка-то чей?

И голос дяди Игната ответил:

— А кто его знает. Теперь все хлопцы ничьи.

Максим поднялся в фуре и увидел, что дядя Игнат стоит перед волами, а вместе с дядей в поддевке и картузе старый прасол с посошком из можжевеловой узловатой палки в руке. Прасол потыкал посошком исхудалые бока волов:

— Одна кожа да кости…

Максим понял, что дядя продает волов на мясо. Мальчик, вцепясь в грядку фуры руками, сипло, но громко сказал:

— Волы-то мои!

Старик посмотрел на Максима из-под седых бровей щелочками серых пустых глаз и спросил:

— А ты кто?

— Хозяин.

— Как — хозяин?

— Так, хозяин.

И Максим рассказал, что батьку и мамку свезли в холерный барак.

— А это все теперь мое.

Мальчик положил руку на грядку фуры, потом на плуг, протянул руку к волам и повторил: «Мое». Старик рассмеялся:

— Так, говоришь, хозяин ты?

— Хозяин.

— Теперь, милый мой, хозяев нет.

— Я наследник, — ответил Максим серьезно.

Отец его всегда называл наследником.

Старик рассмеялся еще пуще:

— Наследник? И наследников ноне не полагается.

Прасол снова обратился к волам и, тыча в их бока палкой, щупая кожу, стал торговаться. Дядя Игнат не уступал в цене, и Максим с радостью понял, что продажа расстраивается.

— Два с полтиной, — говорил прасол, стукая в землю посошком.

— Три, — угрюмо повторял Игнат, уставясь в землю, и в это время он был похож на быка.

Волы, не зная и не думая о том, что их ожидает, все так же печально и добродушно жевали свою пустую жвачку.

— Да и волы-то не твои, быть может, — сказал прасол. — Вон хозяин-то сидит. Будьте здоровы!

Старик взялся за козырек, где было засаленное пятно, будто хотел снять картуз для поклона, и, отшвырнув с дороги камень посошком, ушел, постукивая им о землю.