Морской сундучок

И вдруг, оживившись, немец заговорил быстро, а там ещё быстрей, так что я перестал что-либо понимать и разбирал только одно часто повторяемое им слово: «онкель, онкель» — «дядя», онкель Федя — дядя Федя.

Я посмотрел на штурмана, и тот улыбнулся:

— Говорит: «Опять дядя Федя».

— Почему «опять»? — спросил я.

— Говорит, у него в детстве тоже был дядя Федя, который его спас.

Повар заволновался, закивал, стал говорить медленней и понятней о том, как всё это когда-то случилось…

Было то в минувшую войну. Целую неделю в их городке шёл бой. Страшный бой. Такой, что разлетались от взрывов дома! И все-все, кто мог, спрятались в самых глубоких подвалах. Они с братишкой тоже сидели в подвале — в темноте, без крошки во рту. Никому наверху не было до них дела… А потом прогрохотали танки, стало тихо. Так тихо, будто город умер и на земле не осталось людей. Дети выбрались из подземелья.

…На улице зацокали копыта, заскрипели колёса, запахло борщом, хлебом, и на площадь вкатилась русская полевая кухня, на которой сидел повар, невысокий пожилой солдат с медалью. И сразу же вокруг него появились дети. Целая площадь детей! С мисками, с кастрюлями, банками. И солдат, дядя Федя, открыв котёл, стал наливать всем борщ.

Они с братом тоже пришли. Но у них не было посуды. Тогда Федя, онкель Федя, достал свою алюминиевую миску, обтёр её и, наполнив до самого верха, протянул им с вкусным — ох, каким вкусным! — куском хлеба…

Мы переглянулись. Так вот зачем звал нас старый повар, вот о чём так хотелось ему рассказать!

А он, заметив наши взгляды, сказал:

— Онкель был совсем маленьким, ганц кляйн. — И повар задержал у груди руку, показывая, какого роста был солдат дядя Федя. — Но борща и хлеба у онкеля Феди хватало для всех детей. Фюр аллен киндерн.

Немец вспомнил, как помогал онкелю Феде топить кухню, раздавать хлеб, и вдруг решительно сказал:

— Если б не онкель Федя, я бы никогда не стал поваром! А так всю жизнь готовлю, плаваю и в разных странах, где только мог, кормил голодных детей.

Он улыбнулся и, уже прощаясь, вздохнул:

— Вот хотел угостить и вашего товарища. Но Федя спит. Спит онкель Федя.

И снова стало тихо, только где-то качнулись колокольцы, будто нежно повторили: «Онкель, он-кель…»

Мы разом заговорили: вот ведь как бывает! Столько лет прошло, а дядя Федя, если жив, и не знает, что вспоминают его сейчас. И где? В Японии! Запомнился солдат дядя Федя человеку на всю жизнь. Штурман улыбнулся:

— Наш-то Федя тоже ростом не очень вышел…

На рассвете мы уходили. Берег ещё спал. Но рыбаки уже тянули сети. На корме немецкого танкера снова стоял грузный человек. Он был опять в белой куртке, в колпаке — повара встают рано — и негромко кричал нам:

— Передайте привет онкелю Феде!

Мы кивали, хотя не очень-то поняли, какому онкелю передать привет: нашему Феде или тому, который когда-то после боя наполнял мальчишечьи миски и котелки солдатским борщом. Скорее всего, обоим.

За бортом всё больше дымилась на морозце вода. Над спящим городком всё отчётливее вырисовывался старый вулкан. В одном из домиков у его подножия спал ещё японский мальчик, у которого тоже был теперь свой дядя Федя.

КОМПАС

В полночный зной
В пути со мной
Мечтает компас —
Друг ночной…

Нам светит южная луна,
Пропахшая бананом.
За рубкой южная страна
Нас манит духом пряным.

В иллюминатор
Юг глядит,
Огнями путь усеяв,
А друг поёт,
А друг твердит:
«На Се —
На Се —
На Север!»

Там в травах
Свежая роса.
Там пахнут ёлками
Леса.
Он в лес мечтает до того,
Что рвётся вон из ложа,
И стрелка острая его
На ёлочку похожа.

И я у компаса стою,
На вахте сон рассеяв,
И подпеваю, и пою:
«На Се —
На Се —
На Север!»

ГОСТЬ

После долгого плавания в жарких краях мы отправились в Арктику к полярникам, вышли в Чукотское море и стали ждать ледокола.

Я приготовил с друзьями буксирный трос и посмотрел за борт: не появится ли где-нибудь белый медведь. Вокруг всё сверкало, вспыхивало, толкались мокрые ледяные глыбы: вон поплыл ледяной кашалот, а вон — весь в сосульках — целый ледяной слон.

На палубу один за другим выбегали машинисты — коричневые, только из Индии, — вдыхали снежную прохладу, окидывали взглядом горизонт и качали головой:

— Ну сила!

Но вот вышел из токарной мастерской мой дружок Гриша, хрустнул плечами, упёрся загорелыми руками в борт, кивнул уже было: «Ну…» — и вдруг вскрикнул:

— Ты смотри!

Я оглянулся. Ничего нового. Лёд и вода. Вода и лёд.

— Да вон, левей! — Гриша показал вперёд жёлтым задубевшим пальцем.

Тут и я подался вперёд.

К нам несло резную, как дубовый лист, льдину. За ней выныривала усатая нерпичья голова, а на льдине сверкал от солнца белый, прямо сахарный, нерпёныш — белёк.