Морской офицер Франк Мильдмей

Удалившись от Евгении, я испытывал справедливость поговорки, что труден только первый шаг. У меня становилось легче на сердце, по мере того, как расстояние между нами увеличилось. Отец, чтоб еще более отвлечь меня от предмета моей любви, начал говорить мне о семейных делах, о моих братьях и сестрах и, наконец, упомянул о мистере Сомервиль и Эмилии. Тут он тронул меня за чувствительную струну. Воспоминание об Эмилии, об этом совершенстве, этой непорочной обворожительнице, возобновило угасавшее пламя добродетели и на время вытеснило из памяти моей несчастную Евгению. Я сказал отцу, что даю ему слово не бесчестить впредь ни себя, ни его, если он обещает мне никогда не рассказывать последней моей глупости Сомервилю и Эмилии.

— Весьма охотно обещаю тебе это, — сказал батюшка, — тем с большим удовольствием, что в желании твоем вижу самое сильное доказательство сознания тобою своего поступка.

Разговор этот происходил на пути нашем в Портсмут. По приезде туда отец, будучи знаком с главным командиром, оставил меня в гостинице, а сам немедленно отправился с ним. Следствием этого свидания было назначение меня на какое-нибудь идущее в море судно к кремневому капитану.

Один из подобных готовился в скорости отправиться в Бискайский залив, и так как на фрегате его не имелось вакансии, то, по особенному приказанию адмирала, я принят был сверхкомплектным. Отец, узнавши в продолжении этого времени о всех моих проказах и, наконец, увидя меня на судне, утешал себя, что я нахожусь под надежным присмотром, и, простившись со мной, возвратился на берег. Весьма скоро увидел я, что был под эмбарго, и мне ни под каким видом не позволялось отлучаться с фрегата.

Я наперед ожидал этого. Но у меня были свои уловки и, научившись уже смеяться над подобными мелочами, я пускался на всякий предстоявший мне решительный шаг, сколь бы он ни противоречил благоразумию.

ГЛАВА XI

На нашей лодке один только парус

И наш кормчий побледнел;

Смел будет лоцман, который посмеет

Вести нас теперь. И лишь только сказал он, огненных опрел

Молния тучи на море пустила.

«Чего ж ты боишься? что тебя устрашило?

Не видишь разве, не слышишь,

Что свободно плывем по морю

Мы с тобою?»

Шелли.

Читатель, может быть, сочтет меня слишком щекотливым, когда я скажу ему, что не могу описать огорчения, которое чувствовал я при грубом и нахальном обращении, встреченном мною в мичманской кают-компании. Хотя связь моя с Евгенией не оправдывалась нравственностью, но в других отношениях она была безукоризненна и чиста, была не запятнана непостоянством, грубым обращением и пьянством. Сколько ни был я порочен, в чем сознаюсь теперь откровенно, но, по крайней мере, порок мой очищался Евгенией, впавшей в одну только ошибку.

Как только я устроился в новом своем местопребывании с возможным комфортом, я написал длинное письмо к Евгении, в котором подробно описал ей все случившееся со времени нашей разлуки и просил ее приехать в Портсмут видеться со мной, назначая ей остановиться в гостинице «Звезды и Подвязки», как в доме, ближайшем к морю, и следовательно на таком месте, где я скорее могу скрыться из виду по прибытии на берег. Она отвечала мне, что будет на следующий день.

Теперь вся трудность состояла в том, как попасть на берег. Я был уверен, что красноречие мое не в состоянии заставить старшего лейтенанта ослабить свой церберовский присмотр за мной, однако ж, решился попытаться и усердно начал просить его позволить мне съехать на берег запастись некоторыми вещами, весьма для меня необходимыми.

— Нет, нет, — сказал мистер Тальбот, — я старый воробей, чтоб провести меня на этой мякине. Мне так велено, и кончено; я не пустил бы на берег родного отца, если бы капитан приказал держать его на судне, и говорю вам без всяких обиняков, что с этого фрегата вы ни за что не попадете на берег, разве захотите пуститься вплавь; но я не думаю, чтобы вы на это решились. Я покажу вам, — продолжал он, — что это не прихоть с моей стороны — вот капитанская записка.

Слова, относившиеся ко мне, были в ней кратки, нежны и учтивы и заключались в следующем: — «Держите на судне этого проклятого молодого дикаря, Мильдмея».

— Позволите ли вы мне, — сказал я, складывая записку и возвращая ему, не сделав никакого замечания, — позволите ли вы мне съехать на берег, исполняя обязанность за унтер-офицера.

— Это будет такое же нарушение приказания, — сказал он, — как ежели бы я вас прямо отпустил. Вы не можете ехать на берег, сэр.

Последние слова он произнес самым положительным тоном и спустился в каюту, оставив меня на шканцах размышлять и изыскивать средства.