Морской офицер Франк Мильдмей

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Спустя некоторое время после опубликования «Франка Мильдмея» Марриэт писал о нем, в своем журнале «Mйtropolitain»:

«Франк Мильдмей» был моим первым опытом, и именно это обстоятельство должно служить извинением многим его недостаткам. Книга была писана торопливо, и прежде чем она была дописана, я уже поступил на судно; мне пришлось посвящать гораздо больше забот судну, чем книге. Судно налагало всю тяготу на меня самого, а книга была отдана в другие руки и предоставлена самой себе. Как и всякое детище, которое отдается на попечение кормилиц и нянек, она чувствовала себя не очень благополучно.

Далее Марриэт упоминает о том, что его автобиографический характер, который он придал своему роману, породил среди его знакомых и среди читающей публики мнение, будто роман является ничем иным, как личным жизнеописанием автора. А так как главный герой повествования выставлен в нем далеко не в виде совершенного джентльмена, то такое мнение о книге было не особенно лестно для автора. «Я не претендую на то, — говорит по этому поводу Марриэт, — что стал теперь лучше, чем был в дни моей юности, но все же могу торжественно уверить публику, что если б я на самом деле шаг за шагом следовал карьере героя „Морского офицера“, то все же у меня нашлось бы достаточно смысла и стыда, чтобы не признаваться в этом».

К числу особенных достоинств «Франка Мильдмея» относится очень точное, верное и обстоятельное описание английского флота его времени, со всеми его порядками, правами и обычаями. Марриэт может быть поставлен в ряду самых добросовестных и точных бытописателей флота.

Перевод Р. Скаловского, лейтенанта русского флота, исполнен в 40-х годах истекшего века и в настоящее время стал библиографической редкостью. Несколько старомодный язык его превосходно передает все особенности своеобразного стиля Марриэта. Ввиду этого мы сочли вполне целесообразным оставить язык перевода в неприкосновенности, исправив лишь некоторые архаизмы и погрешности против оригинала.2

ГЛАВА I

Вот ошибки и вот плоды плохого пользования первыми днями нашей молодости в училищах и университетах, где мы часто научаемся одним только словам или преимущественно таким вещам, которых было бы лучше никогда не знать.

Мильтон.

Отец мой был джентльмен и человек с порядочным состоянием. В детские годы я был слабого сложения и хворый; но родители любили меня более прочих моих братьев и сестер; они видели, что мои духовные способности берут верх над болезненным сложением, и боялись, что никогда не доведут меня до возмужалости; однако ж я, против их ожиданий, преодолел все эти предзнаменования жалкой моей будущности и обращал на себя большое внимание своею живостью, бойкими ответами и смелостью, — качествами, которые весьма пригодились мне впоследствии на поприще жизни.

Припоминаю себя также, что я был труслив и хвастлив; но я очень часто замечал, что то, что называют трусостью в ребенке, означает только в нем более чуткое сознание опасности и следовательно есть доказательство его здравых понятий. Все мы от природы трусливы: воспитание и опытность научают нас различать действительную опасность от кажущейся; гордость научает скрывать страх, а привычка делает нас равнодушными к тому, от чего мы прежде часто убегали безнаказанно. Каждый из нас должен изучать свое ремесло, состоит ли оно в том, чтобы хладнокровно подставлять свою грудь неприятелю или смиренно тачать сапоги: один навык может сделать Гобия3 или Веллингтона.

Перейду к дням пребывания моего в училище, когда мы получаем самые сильные впечатления. Попечения превосходных родителей положили во мне основания нравственных и религиозных правил. Но, увы! С тех пор как я оставил родительский дом, ни один камень не был прибавлен к этому основанию, и даже следы бывших трудов погрязли в потоке пороков, которые грозили мне в скором времени совершенным владычеством надо мной. Случалось, иногда, что я старался сдерживать их, но сопротивление было слабо и безуспешно; иногда же я чувствовал, как уносился всей их губительной быстротою. Я был откровенен, щедр, проворен и злобен; и должен сознаться, что то, что моряки называют devil «черт» проявилось во мне в высшей степени и еще гораздо больше того скрывалось в груди моей и в мозгу. Управлявшая мною страсть, даже и в те ранние годы моей жизни, была — гордость. Сам Люцифер, если когда-нибудь он достигал семилетнего возраста, не имел ее больше, чем я. Если я приобрел на службе доброе имя, если я начальствовал, вместо того, чтобы подчиняться, то все это надо приписать одной управлявшей мною страсти. Другие часто полагали, что поступки мои происходили от гораздо лучших побуждений, но я не хочу теперь скрывать истины.