Морской конек

Если родители Калсанга «убили бы его», узнав, что он спит с двоюродной сестрой, мои сделали бы то же самое, заметив малейшее отклонение от нормы. Так что я был осторожен, всегда сидел в своей комнате каждое второе воскресенье, когда они звонили на общий телефон в коридоре. Он звонил громко и часто, когда работал – то есть когда его никто не ломал с целью поразвлечься и не крал с целью быстро и легко заполучить денег.

Сложнее всего было выдержать разговор с отцом.

Помню, как-то, когда я еще учился в школе, он принес домой с рынка саженец – хрупкий, нежный, в полиэтилене и земле. Он посадил его в нашем саду, думая, что это цветущая гортензия, но выросло нечто совсем другое. Высокая лиана с темными листьями и редкими оранжевыми цветами. И он часто стоял перед ней в недоумении.

Что это такое?

Иногда он точно так же смотрел на меня.

Не спасало и буйное смятение коридора. В дальнем углу ребята играли в своего рода крикет теннисным мячом, кто-то танцевал, обернувшись полотенцем. Из многих комнат грохотала музыка, смешивались эпохи и жанры. Из одной – Кишор Кумар[14], из другой – «Блэк Саббат».

Наши разговоры проходили всегда одинаково, как будто мы репетировали тщательно продуманные реплики.

– Привет.

– Привет… меня слышно? – каждый раз спрашивал отец.

– Да… привет, пап.

Я представлял его, представляю и сейчас – идущего из дома по покатой дороге к рынку, к небольшому магазинчику за углом, к которому, как запоздалая мысль, прицепилась телефонная будка. Черно-желтая вывеска на двери. В моем родном городе в девять часов было уже поздно. На опустевших улицах никого, лишь тонкий туман и прохладный ветер. Отец устал после тяжелого дня в больнице, но каждый раз ждал, пока рассосется толпа и можно будет зайти в будку.

– Чооооооооооо зааааааааааа? – вопили игроки в крикет.

– Что такое? – голос отца дрожал, как будто он был под водой.

– Ничего, пап.

– Что это был за шум?

– Так, ничего.

– Ладно. Как оно все?

– Нормально, – разговоры всегда были перечислением фактов – отрывистым, недолгим, неловким. – Как мама?

– Она здесь… хочет с тобой поговорить.

– А Джойс? Она как?

– Нормально… много работает.

Моя старшая сестра была медсестрой в Калькутте. Мы писали друг другу письма, но жили в слишком разных мирах, которые пересекались, лишь когда мы оба возвращались домой.

Иногда мне хотелось быть немного откровеннее с отцом.

– Я пишу статью для нашего журнала.

– Это по учебе?

– Нет, просто… пишу.

– Когда у тебя каникулы?

Я отвечал на вопрос. Пуджа, Праздник огней, Рождество.

– Надолго?

– Думаю, недели на две.

– Тогда лучше оставайся в Дели… это слишком мало.

– Да, – были другие причины, по которым мой отец предпочел бы, чтобы я как можно реже приезжал в родной город.

– Ладно, поговори с мамой.

Это было облегчением. Мать была легче, эмоциональнее. Она рассказывала о своих заботах – еде, чистоте, жаре.

– Все в порядке, мам, не волнуйся.

– Твоя сестра худая, как щепка. Я ей сказала: как ты можешь лечить людей, когда даже о себе не в состоянии позаботиться?

Я представлял себе лицо Джойс, то, как она с раздражением цокает языком, и улыбался.

– Уверен, у нее тоже все в порядке.

Я давал матери выговориться – двоюродная сестра родила, дедушка попал в больницу, тетя приезжает на выходные. Новости казались мне такими же бесконечно далекими, как далек был я от родного города, стоя в коридоре и прижимая трубку к щеке.

– Ладно, милый… скоро еще поболтаем.

Иногда я все же пытался.

– Мам, есть новости от Ленни?

Резкий вдох, писк телефона. Снова писк. И, несколько секунд спустя:

– Ничего, как обычно. Он по-прежнему там…

– Надолго, мам?

– Пока не вылечится.

И мне больше ничего не оставалось, кроме как пожелать спокойной ночи.

Иногда я пытался представить себе Ленни.

По намекам в письмах, по крошечным деталям, которые он выдавал, не замечая или не считая их важными. В соседней комнате юноша рисовал черное солнце – картинку за картинкой. Снова и снова, неутомимые, нескончаемые круги. Может, ты нарисуешь что-нибудь еще, говорили юноше. И он рисовал. Лес, дом, цепочку гор. И закрашивал все черным кругом, закрашивал, пока не ломался карандаш. В комнате справа девушка тихо играла с камнями – пятью маленькими камушками, которые подбрасывала в воздух и рассыпала по земле. Бережно собирала, будто они были драгоценными.

Нем, я подвешен между небом и землей.

По вечерам, глядя в окно через узорчатую решетку, он видел серебристый отблеск сосен и вдалеке – неровные очертания холмов, хрупкий лунный диск, ненадежно уравновешенный. Огни города были слишком далеки, чтобы их можно было увидеть. Ночь за ночью сон не приходил. Сон, говорил он, прессовали в маленькие белые шарики, отколотые от луны. Аккуратно скручивали, как его пижаму, промывали чистой родниковой водой, и сон растворялся в ней, как звездная пыль, и плыл до кончиков пальцев рук и ног, до самой макушки.