Моряки. Очерки из жизни морского офицера 1897-1905 гг.

Самым неприятным моментом экзамена было ожидание прихода экзаменаторов и затем – когда они войдут, рассядутся, вынут билеты и начнут совещаться, с кого начинать вызывать. Классные списки у нас составлялись по средним баллам, и по ним же мы сидели на скамейках, причем лучшие на задней, а худшие на передних, поближе к преподавателю. Экзаменаторов было двое – преподаватель и ассистент, и каждый из них ставил отдельно свой балл, а окончательный выводился как средний из них. Если отметка выходила с половинкой, то к ней прибавлялась другая в пользу экзаменующегося, поэтому мы ее называли «казенной половиной».

Если ответишь хорошо, то, конечно, спокоен, что, во всяком случае, не провалился, но если ответ сомнителен, то тут начинались муки неизвестности, так как о результатах экзамена объявляли только в конце. Сидящие против преподавательского столика старались обычно подсмотреть поставленную отметку.

Даже для тех, кто учился очень хорошо, экзамены доставляли много волнений, ибо всегда оставался страх понизить свой годовой балл. Средний балл за все предметы у нас играл большое значение, так как от него зависело в гардемаринских ротах производство в унтер-офицеры и фельдфебеля. Последних было по числу рот, т. е. шесть, и они носили фуражку с козырьком и офицерскую саблю. В фельдфебеля производились лучшие по учению и поведению старшие гардемарины. Унтер-офицеров было приблизительно по тридцать человек из старшей и младшей гардемаринских рот. Они носили две и три белых нашивки на погонах и распределялись в помощь дежурным офицерам по всем ротам. Фельдфебеля и унтер-офицеры пользовались известными льготами, которые главным образом выражались в увольнении среди недели.

Начиная с 1-й роты, по всем заканчивавшимся предметам происходили экзамены, и окончательные отметки входили в выпускной аттестат, и по ним мы получали старшинство в выпусках. Это старшинство имело то преимущество, что первые десять выбирали сами, в какой флот желают выйти, а остальные тянули жребий.

Закончив экзамены, мы были отпущены до плавания по домам, и те, кто их благополучно выдержал, ехали домой с легким сердцем и таким хорошим настроением, как это редко случается в зрелые годы жизни.

Вообще, отпуска перед плаваниями имели особенную прелесть, так как совпадали с ранней весной, которая даже в Петербурге очень приятна. Нева только что вскрывается ото льда, и на ней начинается жизнь: появляется множество барок, снуют буксиры, финляндские пароходики и ялики. Как хорошо памятны эти финляндские пароходики и их пристани с буфетами, из которых аппетитно пахло кулебякой и жареным! С мальчишками, вертящими контрольное колесо у окошечка кассы и кричавшими протяжным голосом: «Ма-а-ашков переулок», «В-а-а-силь-евский остров», «Фин-н-ляндский вокзал» и т. д. Рулевыми, мрачными финнами, исправно ударявшими скулами пароходов о пристани так, что те трещали и качались, и тем не менее флегматично командовавшими: «ход перод», «назад» и «стоп» да изредка ругавшими матросов, точно они были в этом виноваты. Мы любили ездить на этих пароходиках. Так приятно вдыхать свежесть Невы, еще только что освободившейся ото льда, и следить, как нос рассекает ее воды. Интересно наблюдать, как пароходик ныряет под арки мостов, опускает трубы и опять их поднимает.

Хорошо в это время прогуляться по Летнему саду, который, почищенный, с освободившимися от зимних покрышек статуями и с чуть зеленеющими склонами пруда, на которых слабо распускаются крокусы и гиацинты, понемногу приобретает праздничный вид.

Начинались белые ночи, эти особенные ночи, столь талантливо воспетые в бесчисленных стихах и романсах. Ночи, создающие настроение, полное чего-то неизведанного, хорошего, манящего куда-то в беспредельную даль, настроение, которое гонит сон, возбуждает нервы и вливает бодрость. Таинственные белые ночи! Никогда не забыть их тем, кто жил в Петербурге. В первых числах мая мы, как обычно, стали собираться в Корпус, чтобы оттуда отправиться в Кронштадт на отряд. Это маленькое путешествие теперь уже лишено было всякой новизны.