Моряк из Гибралтара

— Я и сам удивляюсь, — возразил я, — но мне, правда, захотелось пастиса.

Злость в ней снова улеглась.

— Я захватила с собой лимоны, — как-то даже ласково сообщила она, — ложись-ка лучше. Ведь не можешь же ты бросить меня вот так, даже толком ничего не объяснив. Нам надо поговорить.

— По-моему, нам уже совершенно не о чем говорить, — ответил я. — Давай-ка лучше пойдем и выпьем поскорей по аперитиву, да и дело с концом, все лучше, чем объясняться.

— Да приляг же ты, что ты там делаешь? Неужели она заметила, что голова моя была повернута не совсем в сторону моря?

— Ты ляжешь наконец или нет? — заорала Жаклин. — Я же сказала, у меня есть с собой лимоны, сейчас я тебе разрежу.

Лицо ее, такое спокойное, купалось в распущенных волосах, и, будь я немного подальше, мог бы подумать, будто она и вправду крепко спит. Но рука ее поднялась от грудей и легла на закрытые глаза. Была ли она красива? Мне было плохо видно. Она лежала лицом к морю. Но вообще-то да — она была даже очень красива.

— Да что это с тобой, в конце-то концов?! — все негодовала Жаклин. — Ты слушаешь меня или нет?

Поскольку я даже не шелохнулся, она приподнялась, чтобы посмотреть, что же это я так разглядываю. В руке у нее была купальная шапочка, на которой лежали две половинки только что разрезанного лимона. Увидела ее. Выпустила из рук шапочку, кусочки лимона покатились по земле. Она не произнесла ни единого слова. Даже не подняла половинки лимона. Просто снова улеглась, вот и все. Я тоже улегся почти сразу же за ней. Мне больше нечего было ей сказать, все уже свершилось, уладилось само собой, даже не потребовав особых усилий с моей стороны. Я взял с земли половинку лимона, упавшую неподалеку от меня, и выжал прямо себе в рот. Мы ничего не говорили друг другу. А над нашими головами, над всей этой кошмарной жизнью, все сияло и сияло, без конца сияло солнце.

— Ах, значит, это на нее ты так уставился? — спросила наконец Жаклин.

Голос у нее изменился, сделался каким-то ленивым.

— Да, на нее, — ответил я.

— Выходит, пока я с тобой тут разговаривала, ты все время смотрел на нее?

— Ты разговаривала не со мной, ты говорила для себя.

Она взяла свое полотенце и прикрылась.

— Ужасно жарко, — простонала она.

Это была неправда, но что ей еще оставалось делать? Я даже почувствовал к ней за это какую-то смутную признательность. У нее был такой вид, будто закоченела. Я не решался смотреть в ее сторону, но видел, что ее бьет озноб. Попытался подыскать для нее какие-нибудь слова, но пока ничего подходящего на ум не приходило. Атмосфера стала тяжелой, она была словно отравлена присутствием той женщины, которой теперь были заняты все мои мысли, — и Жаклин это знала, она не могла не почувствовать, что если я в тот момент и страдал, то только оттого, что не мог приподняться и снова увидеть ее. Я мог спокойно смотреть на эту женщину, когда ей было так больно. Теперь она знала, что я не соврал. И я тоже, теперь я был в этом уверен как никогда. Только одна эта истина нас еще и объединяла. Жаклин теперь погружалась в пучину страданий, словно обстрелянный в открытом море корабль, и мы оба, будучи свидетелями этого крушения, не имели никакой возможности предотвратить беду. Пусть всего на несколько минут, солнце беспощадно осветило всю правду нашей жизни. Оно светило, оно жгло с такой силой, что выдерживать его и вправду было мучительно. А Жаклин, голую под своим полотенцем, все сильней и сильней била дрожь. И я ничем не мог ей помочь. Я не страдал, и с этим ничего нельзя было поделать. Единственное, что я теперь мог для нее сделать, это и дальше, еще и еще, терпеть это обжигающее солнце.

— Так ты что, действительно собрался остаться здесь? — спросила наконец она.

— Думаю, да, — ответил я.

Внезапно она снова разозлилась, но теперь это уже не имело такого значения, как пару минут назад.

— Что ж, теперь мне все понятно, — ухмыльнулась.

— Да успокойся ты, — проговорил я, — лучше постарайся успокоиться и понять.

— Ах ты бедняжка, — снова ухмыльнулась, — бедный ты мой, несчастный.

— Я ведь, кажется, тебе уже говорил, что все равно останусь здесь.

Но она опять перестала слушать и принялась повторять то, что уже говорила мне прежде:

— Нет, это даже хорошо, что ты трус. Я не верю ни одному твоему слову. Пусть даже ты сам так уверен, но я-то знаю, что ты на это неспособен.

— А вот мне кажется, — возразил я, — я так и сделаю.

Конечно, она почувствовала в моих словах уверенность. Вся злость ее разом улетучилась.

— Если все дело в Отделе актов гражданского состояния, — взмолилась вдруг, — я тоже могу уйти оттуда, давай вместе займемся чем-нибудь другим.

— Нет, — возразил я. — Ты никогда не уйдешь из Гражданского состояния.

— А если бы ушла?

— Я все равно бы остался здесь. Что бы ты ни говорила, что бы ты ни сделала. Я больше не могу.

Она снова заплакала.

Американка поднялась. На ней был зеленый купальник. Ее длинное, гибкое тело выросло над нашими головами, прямо на фоне неба. Она направилась к морю.