Море житейское

- ПОДШУТИЛИ НАД ВАХТЕРШЕЙ. Она какая-то глупая была. Очень влюбчивая. Выдумала какого-то летчика. Будто бы он в нее влюблен. Сидим, она вскакивает: «Ой, Толя летит». Бежит на крыльцо, машет: «Толя, я ни в кого не влюблена, я с тетей Настей работаю. - А нам: -Ой, до чего люблю военных». Мы ей однажды: «Твой летчик приходил: где моя Марья Тимофеевна?» Подговорили милиционера знакомого, все-таки в форме. Научили, чего говорить. Он ей: «Все готово, все куплено, надо в загс». Ушел. Она: «Надо еще кровать купить и гардероб хороший». Поверила. Что делать? Я ей говорю: «Летчики очень ветреные, потому что летают по воздуху. Он другую полюбил. Уже в ресторан ходили. И гвоздики дарил». «Кто такая?» - «Да Шура Мамаева. У нее на огороде самолет стоял». И она пошла к Шуре стекла бить. Мы ее перехватили. «Брось о нем думать, тебя другой полюбил». Опять поверила. Мы-то, конечно, дуры. Так стыдно. Но она сама такая. В общем-то жалко ее.

ЗОВЕТ ЖЕНУ бабкой. «Бабка жалела земли под табак. Сама огурцы посадила на постной земле, даже не взошло. Я посадил у забора. Такие листья вымахали, как у хрена. Как лопухи. Но возни с ним! Поливай, каждую неделю цвет ощипывать, иначе весь сок в цветки уйдет. Но и до конца нельзя, иначе такой будет крепкий, что курнешь и задохнешься.

Самогон гнал, за день три литра выгнал и все отдубасил. Бабка вечером пришла, принесла бутылку. Еще стакан выпил, тогда повалился.

- ПО ДЕРЕВНЮШКЕ ПРОЙДЕМ, доброй девки не найдем: то брюхата, то с родин, то кривая, глаз один. Наша хромка заиграла, двадцать пять на двадцать пять. Выходи, ребята, драться, наша вынесет опять. Как я вспомню о Кильмези, так на сердце сразу рези. И мне кричит река Кильмезь: давай, скорей в меня залезь!

МЕНЯ ЛЮБИЛИ всегда очень романтичные девушки. А разве понимал? Всегда только и думал о литературе. Но ведь помню же (имя забыл), как мы шли с ней летом, и она сказала: «Знаешь, так хочется, чтобы сейчас падал тихий снег, и на нем бы оставались наши следы». И позднее СМС от женщины: «Прошу вас покинуть мои сны».

Но и, к слову о романтике, вспоминаю свой зимний цветок. Еще начинал только дружить с Надей и приехал в Люблино. Утром мороз, все в инее. И меня восхитил репейник, прямо весь в сверкающих алмазах куст. Но как сохранить, как принести? И ножа нет. Но додумался - обтоптал сугроб вокруг стебля, лег, подполз и зубами его перегрыз. Тихонько грыз, боялся, чтоб не осыпался иней. Взял обеими руками: тяжелый. И принес в подъезд. Позвонил у дверей. Дальнейшее прошу представить. Да еще стих подарил: «Ой ты, Люблино, ой ты, Люблино, - день и ночь повторяю одно. - Ой полюблено, ой полюблено, тополиное Люблино. Приголублено в этом Люблино шторой забранное окно. Поправляешь меня: да не Люблино, - говори, как все, ЛюблинО. А мне хочется, чтобы Люблино, пусть кому-то это чудно. Ой полюблено, ой, полюблено тополиное Люблино».

Его (стих) композитор Манвелян песней сделал, и ее даже по радио исполняли. И еще пели песню с моими словами, но начало не мое. Шел по Арбату, случайно услышал: «А кто же эта девушка и где она живет? А может она курит, может она пьет». Досочинил: «Но как же мне осмелиться, как к ней подойти? А вдруг она заявит: нам не по пути. И все же я осмелился и к ней я подошел. И в ней подругу верную, надежную нашел. И вот мы с этой девушкой уж десять лет живем, и оба мы не курим, и оба мы не пьем. Я, парни, вам советую решительнее быть, и к девушкам на улице смелее подходить. И с ними вы наладите семейный свой уют: не все же они курят, не все же они пьют».

ОТЕЦ: НА ПАСХУ служили молебны по домам. В одном доме священник перечисляет имена о здравии. «А как жену зовут?». - «Парань-ка». - «Нет такого имени». - «Как нет? - и кричит жене, она на кухне, - Парань, Парань, как тебя зовут?» Она выскакивает из-за занавески, кланяется: «Параскева, батюшка».

ЮНОШЕСКИЕ СТРОФЫ: «Выпуская в свет “Гулливера”, автор думал: окончится зло: в сотню дней от такого примера воцарится в мире добро. Трудно жить, когда знаешь наверно, что умрешь без того, за что гиб. Но во мне все же крепкая вера: человечество будет другим».

«Сегодня ты стала другой, потому что ушла с другим. Назвать тебя дорогой, согреть дыханьем своим, больше мне не смочь. Просится в окна ночь... Завтра я встану другим».

УЖЕ СОВЕРШЕННО задыхаясь, сорвался я с последней кручи перед морем и тут же сразу понял всю свою дурость: я выскочил на асфальт. По которому я смог бы, как белый человек, дойти до берега. И вот стоял весь перецарапанный, с ушибленным коленом, с болящей в запястье рукой и говорил себе: да, это только ты умеешь находить приключения на свою голову и на остальное. Дошел до моря. И залез. И, конечно, еще и другим коленом ударился о подводные камни. А впереди был путь в гору и в гору, к отелю «Аристотель».

Это Уранополис. Утром пораньше за визами и на Афон. Там буду хромать. Но на Афоне и хромать хорошо.

ПЕСНИ ГРАЖДАНСКОЙ войны: «Мы смело в бой пойдем...» - «И ми за вами». - «Мы, как один, умрем». - «А ми нимношка подождем».